воском  симбирским  и  вятским,  тверской  юфтью,  арзамасским,  суздальским
топленым  говяжьим  салом,  пряжей  пеньковой  и кудельной, донскими кожами,
клетчатыми   холстами  домотканными,  Чирковыми  сукнами,  живыми  куницами,
росомахами,  волками,  медведями,  привезенными  из  дальних  мест, щетиной,
свечами, рыбьим клеем, смольчугом, семгой, икрой осетровой астраханской...
     По  всей  Двине  у  причалов  и  пристаней  покачивались вологжанские и
холмогорские  насады, дощаники, карбасы. Дрягили таскали кули, катали бочки,
купцы  похаживали  над своими товарами, рядились, куда сваливать. То там, то
здесь  на  набережной  вспыхивали  крики  -  иноземцы  ругались, что русские
больно  много  распоряжаются;  ярославские,  вологжанские, устюжинские гости
безо всякого почтения тоже кричали, совали кулаки, божились...
     Рядить  приехали  рейтары,  напирали конями на ярославцев, на вологжан,
на  устюжцев.  Впредь  для  науки  иноземный  офицер  в кафтанчике взял да и
спихнул  в  Двину  куль  полотна.  Иноземцы  загоготали, повели офицера пить
мумм, ярославский гость застыл в изумлении.
     - Хорошо  живем!  -  сказал  Рябов  Митеньке. - До чего ж славно живем.
Давеча   на  Пробойной  на  улице  Якимка  Смит,  иноземец,  после  пожарища
построился,  видел  ли? Перегородил постройками Пробойную напополам - и весь
сказ.   Ни  проходу  пешего,  ни  проезду  конного.  Ему  корысть,  а  нашим
архангелогородцам - обнищание, к рядам-то дорогу навовсе запер...
     - Чего ж наши делают? - спросил Митенька.
     - Пишут  челобитные,  -  усмехнувшись  невесело, сказал Рябов, - мы-де,
сироты  твои,  вовсе-де  оскудели,  тяглые  наши  места  иноземцы захватили,
скотишку нашему подеться некуда...
     Он сплюнул, покрутил головой, вздохнул.
     Рядом,  у  трапа, стоял солдат, обернулся на слова кормщика, рассказал,
что  ныне быть превеликой сваре, ибо иноземцы к ярмарке сами всюду объездили
и  скупили  по деревням чего кому надо. До самой Москвы добирались, а один -
попрытче  -  и  в  Астрахань сходил за икрой. Наши долгобородые о сем еще не
слыхивали,   только  в  Архангельском  городе  узнали.  Цены  совсем  сбиты.
Иноземцы службу не несут, подать у них другая, теперь вот поди разберись.
     - Купцам-то  что, - сказал Рябов, - а вот эти как, те, которые дощаники
волокли,  которые  на  пристанях не жрамши и не пимши ожидают. Теперь, когда
иноземец  прижал,  разве  купец  с  ними разочтется? Иди, скажет, родимый, с
богом! А не пойдет, так по шее...
     Солдат тоже покрутил головой, повздыхал.


4. СВОИ ЛЮДИ

     Воеводу  шхипер  Уркварт  не  застал, но нимало этим обстоятельством не
огорчился,  потому  что  в приказной избе сидел и курил глиняную трубку зять
господина Патрика Гордона полковник Снивин.
     - О!  -  сказал  полковник.  -  Не господина ли шхипера Уркварта я имею
честь видеть своим гостем?
     Шхипер  с  сияющей улыбкой повел перед животом шляпой, притопнул ногой,
еще  повел  повыше,  еще  притопнул  погромче. Полковник Снивин сделал салют
рукой.   Шхипер   закончил   церемонию   крутым   поклоном,   еще   изгибом,
заключительным  ударом  каблук  о каблук. Дьяк в испуге побежал на погребицу
за холодным квасом.
     Полковник   Снивин,   вежливо   улыбаясь,  рассказывал  гостю  новости:
вскорости  должен  прибыть  государь  Петр  Алексеевич.  Будут,  наверное, и
Лефорт,  и  господин  Гордон,  и  другие  друзья,  которых  шхипер,  по всей
вероятности,  помнит.  Ведь  он  гостил  в  Кукуе  на  Москве?  Гостил  и на
Переяславском озере?
     Шхипер   кивал   головой:   как   же,  как  же!  Прекрасные,  вежливые,
воспитанные  господа,  не  чета,  пусть  не  осудит господин полковник, этим
московитам.  Он  так  отдохнул тогда на Кукуе, так прекрасно провел время на
озере.
     Что государь? Не оставил еще свои морские забавы?
     Снивин покачал головой:
     - О,  нет!  Молодость  настойчива  даже  в  своих  заблуждениях...  Его
величество в крайности и не внимает ничьим советам...
     - Господин воевода? - осторожно спросил шхипер.
     - Господин  Апраксин  увлечен  мыслью  о  флоте  не  менее,  нежели его
величество,  -  выколачивая  трубку,  ответил  Снивин.  -  Господин  воевода
Апраксин не многим более стар, нежели его величество...
     Теперь  они  оба  -  и  гость  и  полковник - покачивали головами. Дьяк
принес  квасу.  Уркварт  из  приличия  отхлебнул,  едва  заметно  сморщился,
спросил участливо:
     - По  всей  вероятности,  господин полковник чрезвычайно устал от жизни
среди московитов и не раз мечтал о возвращении к добрым своим пенатам?
     Полковник коротко засмеялся:
     - Пенаты  хороши,  когда  есть  рейхсталлеры  или  любые другие золотые
монеты.  У  московитов  я  полковник,  а  кто  я  там?  Разве я уже сколотил
состояние,  достаточное  для того, чтобы у себя на родине купить чин хотя бы
капитана?  Патент  на  чин  стоит  очень дорого. У московитов все принуждены
меня  слушаться, мне платят вдвое против русского офицера, здесь ко мне само
течет  золото,  а там я бы забыл, как оно выглядит, не говоря уже о том, что
мною помыкал бы богатый мальчишка, купивший себе патент на чин генерала...
     Снивин  сердился,  щеки  его побурели, воспоминания о родных пенатах не
умилили полковника, а обозлили...
     Шхипер  расстегнул  сумку,  висевшую  у  него  на  бедре, достал оттуда
красиво вышитый кошелек, положил на стол:
     - Пусть  эти  золотые,  полковник,  приблизят час вашего возвращения на
родину.  Я  льщу  себя  надеждою,  что  в  королевстве аглицком вы будете не
полковником, но генералом. А теперь о деле, которое привело меня к вам...
     И  шхипер  рассказал  об  обиде,  которую  нанес ему мальчишка, дерзкий
Крыков.
     - С  сим дерзким мальчишкой не так легко сладить! - произнес полковник.
- Не от меня одного зависит исполнение закона в Московии...
     Кошелек лежал на столе - там, куда его положил шхипер.
     - У  этого  мальчишки  трудный  характер,  -  сказал Снивин. - Крыков -
упрямый  и  злокозненный господин. Боюсь, что мне не удастся вам помочь, ибо
этот кошелек столь тощ, что из него не накормить всех алчущих...
     Уркварт  покривился:  у полковника, действительно, завидущие глаза. Без
всякой  любезности  шхипер положил на стол еще три золотых. Полковник прижал
монеты  волосатой  рукою  и  сгреб  их  вместе  с  кошельком.  Но  лицо  его
попрежнему оставалось мрачным.
     - Теперь,  я надеюсь, вы объявите Крыкову сентенцию? - спросил Уркварт.