матери,  жалобы  на одинокую свою старость, на то, что в избе студено, а сил
уже  нет  наколоть  дров,  на  то,  что  ходить  трудно  - не гнутся больные
ноженьки.  Ничего  у  нее  не было, кроме жаркой, словно бы кипящей любви ко
всем  обделенным  жизнью,  ко  всем  сирым  и  убогим,  ко  всем  одиноким и
больным...
     Строго  и  сурово  жалела  и любила Евдоха. Больно наказывала за дурные
дела. Бывало только и скажет:
     - Ай, негоже сотворил, рыбак!
     И  зальется  потом  стыда,  обмякнет  рыжий  детина,  повалится в ноги,
закричит:
     - Вдарь, бабинька! Вдарь, да помилуй! Прости, бабинька...
     Но  бабинька  не  миловала. Умела молчать. С обидчиками молчала годами.
Умела  и  похвалить.  И  тоже  недлинно.  Скажет  бывало  с  лучистою  своею
улыбочкой  словечко, и что за словечко - не расслышит Белого моря старатель,
а  летит  от  Евдохи словно на крыльях и только покряхтывает: "Ну, бабинька,
ну, старушка, ну, душа голубиная".
     Иногда   к  ней  в  избу,  где  мурлыча  прогуливались  подобранные  на
задворках  кошки,  где  фырчал  еж-калека, где мирно уживались слепой заяц и
старый   петух,   заглядывал   выхоженный  когда-то  ею  рослый,  плечистый,
сине-багровый  от студеного морского ветра рыбак, кланялся поясным поклоном,
говорил:
     - Здорова будь на все четыре ветра, бабуся! Накось тебе гостинчика!
     Клал  на  чистый,  выскобленный  стол  алтын, да еще алтын, да денежку,
сколько  было завязано в платке - столько и высыпал. Бывало и золотой клали,
видела  бабка и иноземные монеты. Да недолго все они удерживались у нее. Как
удержать   денежку,   коли   рядом,  в  избе  по  соседству,  плачет,  ливмя
разливается  рыбачья  вдовица,  нечем  кормить  детушек? Как удержать, когда
назавтра  можно  привести  к  себе  дюжину малых ребят, вымыть их в корыте с
золой  и песком, а за терпение и кротость, что не визжали и вели себя чинно,
накормить их до отвалу крошевом мясным, жирной ушицей, пахучим пряником?
     Когда-то  выхаживала  она Митеньку, а еще ранее, в дальние годы, самого
кормщика  Рябова,  после  того  как  поморозился  осенними ночами на дальнем
рыбацком  становище.  И вот пришел к ней однажды Иван Савватеевич, распахнул
дверь, молвил:
     - Здорова  будь  на  все  четыре  ветра,  бабуся!  Накось,  старушечка,
гостинчика!
     Развязал  кису,  высыпал  на  стол  золотые, покатились по выскобленным
доскам монеты, кольца червонного золота, упали на пол жемчужины.
     - Али что недоброе сделал, Иване? - строго спросила старуха.
     Рябов усмехнулся:
     - Корабль  на  камни  выкинулся, - сказал он, - иноземный корабль. Люди
все  мертвые  -  до  единого;  вот  мы с рыбарями клад нашли, да к чему оно?
Свечку   поставил   ослопную  Николе-угоднику,  вдовицам  раздарил,  погулял
маненько  у  Тощака,  бахилы  себе новые справил, кафтан. Глаза теперь людям
рву - вырядился, мол, Ванька Рябов...
     Он опять усмехнулся ленивой своей усмешкой.
     - Самому  в  хозяева  идти  неохота. Карбас купить, снасть, покрутчиков
набрать, а? Как присоветуешь? Будет из меня хозяин?
     - Не  будет,  Ванечка!  - скорбно сказала старуха. - Бесстыдства в тебе
нету!
     - А  беси  толкают, - улыбаясь говорил Рябов, - сладко так уговаривают:
иди,  Ванюша,  в  хозяева,  будет  тебе  горе горевать, вот и фарт подвалил,
второй-то раз не случится...
     Он  потянулся,  зевнул,  пошел  топить  баньку,  а  потом сидел у стола
чистый, распаренный, хлебал горячую, сильно наперченную уху и говорил:
     - Пойдем  в  море,  поглядим.  Море, бабинька, от века наше поле. Будет
рыба  -  будет  и  хлеб. А миросос из меня не произойдет, верно ты сказала -
бесстыдство для сего надобно...
     Старуха,  подпершись  кулаком,  все  кивала  и вздыхала, потом вдруг на
мгновение  заплакала  и  словно  бы  рассердилась. Золото и каменья поделила
пополам:  половину  на  несчастненьких  сирот, половину закопала в огороде -
для всякого опасения, мало ли какая беда падет на кормщика?
     Для  своих  сирот  и  немощных бабка Евдоха никогда ни у кого ничего не
просила  - такое было дано ею слово. Рыбаки ей приносили сами, кто чего мог:
кто  рыбки, кто денежку, кто мучицы, кто маслица. По древлему обычаю творили
люди  и  тайную  милостыню:  находила  бабинька у себя в сенях то добрый кус
замороженной говядины, то свечей, то теплый платок.
     За приношения она никогда не благодарила.
     И  не было в Беломорье человека, который не вспомнил бы ее в добрый или
лихой час.
     Суровые  артельные  кормщики, решая трудное дело, советовались с ней и,
выходя из ее хибары, кряхтели:
     - Ну, бабка! Чистый воевода! Хитрее не бывает!
     Многие  семейные  распри  решала  тоже  она,  и  слово ее было крепким,
последним,  окончательным.  Попы робели взгляда бабки Евдохи, язвительной ее
усмешки,  соленой  шуточки.  Купечество  в  рядах  кланялось  ей  ниже,  чем
другим...


                        5. БУДЕТ ОБЪЯВЛЕНА КОНФУЗИЯ!

     Митенька  вышел, оглядел себя, порадовался на кафтанчик и пошел к дому,
где  жительствовали  таможенные  целовальники,  солдаты таможенной команды и
где  внизу  были  покои  господина  Крыкова  Афанасия  Петровича  - поручика
таможенного войска.
     Постучав  в  дверь осторожно и почтительно, Митенька послушал и еще раз
постучал.  Ответа  не  было.  Тогда  Митенька  просунул  голову в горницу и,
никого не увидев, вошел.
     На  полу  был  кинут  истертый  ковер с кожаной подушкой - тут, видимо,
поручик  спал.  На  лавке  лежали книги. Одна была открыта. Митенька прочел:
"Любовь  голубиная  и  ад  чувств,  пылающих в груди Пелаиды и Бертрама". От
таких слов Митенька покраснел.
     В   соседней   горнице   кто-то   с   силою  и  с  наслаждением  чихал,
приговаривая:
     - А еще раза! А еще хорошего! А еще доброго!
     Потом чиханье прекратилось, что-то заскрежетало...
     - Господин! - негромко окликнул Митенька.
     За дверью продолжало скрежетать.
     Митенька сделал несколько коротких шагов, заглянул за дверь.
     Посреди   маленькой  комнаты  у  стола  делал  какую-то  мелкую  работу