- Здесь? Ничего...
     - А  по  мне, лучшего угла нигде нет. Как запрешься да в тишине зачнешь
листы листать... Век бы не уходил, да, знать, судьба...
     - А что? - спросил Иевлев.
     - Вчера узнал - будто ехать с посольством в заморские страны...
     Он  помолчал  задумавшись,  потом  бережно  стал  перекладывать древние
списания,   завернутые   в   тонкую   телячью  кожу,  летописи,  хронографы,
пергаменты. Положив один перед собою, полистал, объяснил:
     - То  жития  святых  князей  Бориса  и  Глеба.  Из сих листов имеешь ты
возможность, Сильвестр Петрович, видеть, как плавали предки наши...
     На  желтом  пергаменте была искусно изображена лодья, изогнутая, словно
молодой  месяц.  Одиннадцать  русских  воинов в шишастых шеломах, с большими
копьями  в руках плыли морем в этой лодье. Четыре весла были опущены в воду,
на пятом сидел кормщик.
     - Судно  находится  в  плавании!  -  говорил  Хилков. - Да это еще что!
Здесь  зрим  мы не ягодки, но цветочки. Так шли на Царьград Олеговы дружины.
Прапорцы,  зришь  ли,  Сильвестр  Петрович!  Прапорцы,  иначе  флаги. Копья!
Теперь здесь поглядим - Псковскую летопись...
     В  обитую  железом  дверь стучали дьяки, спрашивали окольничего. Хилков
сначала  не  отзывался,  потом  распахнул  дверь и так гаркнул на нерадивого
дьяка,  дурно  переписавшего  листы,  что  Сильвестр  Петрович  даже головою
покачал.  А  дьяк  испуганно  от  юного  князя  попятился, и было видно, что
Хилков  здесь  всему  начальный человек и что, несмотря на его юность, с ним
шутки плохи...
     Все  новые  и  новые списки, книги, заметки выкладывал Андрей Яковлевич
из  кованого  железного  сундука,  сопровождая  каждую  дельным и не длинным
рассуждением.  У  Иевлева  блестели глаза от жадности - все самому прочесть.
Андрей   Яковлевич  рассуждал  спокойно,  многое  знал  наизусть.  Сильвестр
Петрович только дивился, как можно сию премудрость запомнить.
     Попозже пришел дядюшка, спросил:
     - Что,  племянничек?  Есть  чему  у  нас  поучиться? А ты все: немцы да
немцы!
     - Да я...
     - Да  я!  -  передразнил  Родион  Кириллович.  -  Знаю  я  вас! Недаром
Крижанич   писал,  что-де  всяким  чужим  вещам  мы  дивимся,  хвалим  их  и
превозносим  до  небес,  а  свое  домашнее  житье презираем. О, чужевладство
треклятое, быть ему пусту!
     Он сел на сундук, заговорил с тоскою в голосе:
     - Пять  десятков  лет  здесь, почитай что, и ничего более не видел, как
сии  богатства. Отец твой женился, детей нарожал, войны воевал, овдовел, еще
женился,  вотчину  растряс  на  свои  безумства, а я с костылем - копил, вот
они,  лалы  мои,  алмазы,  изумруды, жемчуга, коим цены нету и не будет, вот
оно, богатство великое...
     На  лбу  старика  вздулась  жила,  бледное  лицо  его порозовело; грозя
костылем неведомому врагу, жаловался:
     - Червь,  пожары,  сколько их на Москве было, ляхи, татары, свои бояре.
Как  иноземцу  подарок  дарить  -  сюда  лезут, - будь они прокляты. Глупые,
темные,  дикие,  - что им сии сокровища? Пергамент, об котором ночи не сплю,
в  подарок  дарит  негоцианту,  иноземцу, а тому что? Тому десяток червонцев
куда  прибыльнее.  Дьяки  крадут,  не  на  кого  положиться.  Ты  бы сказал,
дитятко,  хоть  Петру  Алексеевичу,  что  ли?  Вот на него надежда была - на
Хилкова  Андрея  Яковлевича;  думал,  помру  -  он  сбережет;  так  и  здесь
незадача,  в  чужие земли с посольством поедет. Кому ключ отдам? Под головою
держу, как где на Москве пожар - душа замирает, бегу, словно очумелый.
     Открыл дверь, крикнул:
     - Сумку, Шишкин!
     Дьяк  принес  посольскую сумку - кожаную, пахучую, с крепкими крюками и
ременными  завязками.  Дядюшка  долго  рылся  на  столе и в сундуках, выбрал
листы,  завернул  в  сафьян,  сафьян  перевязал верченым белым шнуром, потом
упаковал в сумку. Иевлев и Хилков недоумевая смотрели. Дядюшка сказал:
     - Как  бы  ненароком  положишь  сии  листы в горницу Петру Алексеевичу,
ежели  он  на  озеро прибудет. Пусть почитает. Кукушки на Кукуе свое, а мы -
наше доброе, дорогое...
     Иевлев поклонился.
     - Еще   об   чем  говорили-то?  -  спросил  дядюшка  и  сам  тотчас  же
вспомнил...
     Лицо  его сделалось хитрым и повеселело, он подмигнул Андрею Яковлевичу
и  велел  ему  запереть  дверь.  Сильвестр Петрович с удивлением глядел, как
накрепко Хилков заложил дверь и крюком и на засов.
     - Оно  у  нас  припрятано,  -  говорил  Родион  Кириллович, - оно у нас
крепко припрятано, мы прятать умеем...
     Теперь улыбнулся и Андрей Яковлевич.
     Загремел,  защелкал,  заскрипел  хитрый  замок;  дядюшка открыл сундук,
повернул  еще  один  ключик  в  тайнике.  Лязгнула  невидимая глазу пружина,
темная  от  времени  доска  сама  съехала в сторону; книжки, переплетенные в
желтую  телячью  кожу,  корешками  вверх  плотно  стояли  в тайнике. Дядюшка
погладил  их  бережно,  прищелкнул  языком,  выдернул  одну, раскрыл. То был
Коперник,  выданный  типографщиком  в городе Регенсбурге почти сто пятьдесят
лет назад.
     - Латынь, - с горечью сказал Иевлев.
     - А  ты  ее  возьмешь  да  и  выучишь!  -  прикрикнул  дядюшка.  -  Вот
Андрюшка-то выучил, и я выучил, да и ты выучишь...
     Он  стал  вынимать  из тайника томики, обтирая каждый бережно ладонями,
приговаривая:
     - Кеплер,  брат,  тоже по-латыни, а без Кеплера какой ты мореплаватель.
Они,  племянничек,  это не твои старички голландские, не твои немцы с Кукуя,
без них как жить?
     - А почему спрятаны-то? - тихо спросил Иевлев. - Для чего в тайнике?
     - От   попишек   проклятых,   от  воронья  черного,  -  ответил  Родион
Кириллович.  -  Пасись  и  ты  их, племянничек, пасись, голубчик. Андрюша-то
Кеплерово учение, почитай, все не выходя из Приказа, запершись одолел...
     Дядюшка  сделал  круглые  глаза,  близко  наклонился  к Иевлеву, сказал
таинственно, весело, молодым голосом:
     - Не  вокруг земли планеты ходят, а земля наша сама с другими планетами
вкруг  солнца  бегает.  А?  Каково  это  попишке-то?  Нож вострый! Все вверх
тормашками  в  тартары  летит.  Покуда  они  там  бороды  друг  другу рвут -
тригубить,  али  двугубить  аллилую,  копытцем  креститься,  али щепотью, мы
здесь в тиши да в благодати, вишь, что познаем...
     Он  быстро,  ловкими  руками  завернул  два  томика  в чистую холстину,
перевязал веревочкой, подал Сильвестру Петровичу: