- Да вот она, государь! - сказал Иевлев. - Вон, шесть бочек...
     Царь,  прихлопнув  на  шее  комара,  велел подать роспись для кормового
двора  -  весь  ли припас взят, не забыто ли чего. Сильвестр Петрович Иевлев
взял  вторую роспись. Царь читал, Иевлев помечал крестиками все, что при нем
укладывали.
     - В  сию  вечернюю пору, господа корабельщики, надлежит нам выкурить по
трубке доброго табаку! - сложив роспись, сказал Петр.
     Потешные  потащили  трубки  из сумок и карманов. Петр набил свою трубку
первым,  закурил, закашлялся. У Чемоданова на глазах проступили слезы. Луков
курил истово, сидел весь окутанный серым дымом.
     - Корабельщики  курят  некоциант  в  тавернах  и  в австериях! - сказал
Петр. - Так, Сильвестр?
     - Так! - давясь дымом, ответил Иевлев.
     - Нет  такого  корабельщика  истинного,  чтоб  не  знался  с трубкою! -
изнемогая,  сказал  Петр.  -  А  который трубку не курит - не корабельщик, а
мокрая курица!
     Он  задыхался, но смотрел твердо. Впрочем, все они смотрели твердо друг
на  друга, только глаза у них были подернуты влагою да в ушах звенело. Ежели
они корабельщики, то и курить надобно табак!
     Внимательно  глядя  на корабельщиков, на то, как мучаются они со своими
трубками,  как  таращат  налитые  слезами  глаза  и  как  кашляют,  улыбался
красивый  Голицын, ласково думал: "О, юность, юность! Чего не делается в сем
возрасте? Небось, предполагают, что и впрямь они мореплаватели истинные!"
     - Ты об чем это? - голосом словно из-под земли спросил Петр.
     - Размышляю, государь, - спокойно ответил Голицын.
     Якимка  Воронин  встал,  пошатываясь  ушел в кусты справляться со своей
дурнотой.  Никто не засмеялся ему вслед, никто не проронил ни единого слова.
Только Чемоданов прошептал:
     - Ох, смертушка моя...


2. ВАМ СТРОИТЬ КОРАБЛИ!

     Сто   с  лишним  верст  от  Москвы  до  Переяславля-Залесского  царский
корабельный  поезд  прошел за двое суток. У торгового сельца Ростокина много
подвод  застряли, их не стали дожидаться. Петр, нетерпеливо ругаясь, торопил
повозочных,  чтобы к озеру поспеть до вечера. Так и сделалось - к ночи народ
повалился  спать  у  самого  берега, тяжелая дорога и удушливая жара сморили
самых выносливых.
     На  заре Петр, опухший от злых комариных укусов, приказал бить тревогу.
Потешные,  словно  и  не  было  барабанного боя, завывания рогов, продолжали
сладко  спать  на росистой траве. Денщики будили своих бар, дергали за ноги,
плескали озерной водой в лица.
     - Ох, батюшка, и нетерпелив же ты! - посетовал Голицын Петру.
     Петр  не  ответил,  только  сплюнул далеко в сторону. Над едва плещущим
озером  стоял  туман,  в  тихом,  теплом  воздухе  занимающегося  дня зудели
комары...
     Из  лесу все еще тянулись отставшие подводы с бревнами, тесом, пилеными
досками, битым камнем. Стреноженные кони потешных фыркали на лугу...
     - Строить  флот  на озере останутся Апраксин с Иевлевым! - сказал Петр,
подходя  к стольникам и потешным, среди которых у самой воды стояли Голицын,
старенький  Тиммерман,  Апраксин  и  голландские  мастера  Коорт  и  Карстен
Брандт.  -  Строить  флот,  а  для  того - верфь корабельную. Строить еще на
сваях,  как  давеча  думали,  пристань  приличную  для кораблей. Еще строить
батарею на мысу Гремячем. А тебе, Воронин, учить для флоту матросов...
     Якимка  Воронин  поморгал, Иевлев с Апраксиным незаметно переглянулись.
Борис  Алексеевич  Голицын  молча  глядел  на тихое озеро, будто видел там и
флот, и батарею на берегу, и верфь. У Тиммермана лицо было испуганное.
     Стрельцы,  рейтары и повозочные, обстиравшись и помывшись в озере, ушли
к  Москве.  Петр  Алексеевич  прогостил  всего  несколько  дней,  пытался  с
Тиммерманом  и  голландцами  починить  старую  яхту,  но не добившись толку,
ускакал  с Голицыным, Меншиковым, Измайловым домой - командовать сухопутными
потешными сражениями.
     Вскоре  царь прислал мужиков бить сваи, строить пристань, тесать лесины
для  будущих  кораблей. Старшого над мужиками не было; какая будет пристань,
никто  толком  не  знал;  что  за  тесины надобны для кораблей и какие будут
корабли,  даже Франц Федорович Тиммерман сказать не мог. Апраксину, Иевлеву,
Воронину   и  Чемоданову  с  голландскими  старичками  деревенские  плотники
поставили  хибару  -  два  слюдяных  окошка,  пол  земляной, печка. Тут же и
варили в чугуне что придется - щи с ветчиной, уху, жарили озерную рыбу...
     Нагнанные  мужики  -  некормленные,  злые,  оторванные  от  своего дела
нивесть  для какой причины, искусанные комарами - повадились ходить в сельцо
Веськово - от своих нужд кормиться чем промыслят.
     Тиммерман  со своими старичками - Карстеном Брандтом и Коортом - каждый
вечер  беседовали подолгу, писали на грифельной доске, чертили, но начертить
толком  ничего  не  могли.  Субботним  вечером,  когда  Иевлев  с Апраксиным
вернулись   из   веськовской  бани,  Франц  Федорович  сознался,  что  верфь
начертить  не  может,  ибо  такого  дела  не  знает. Старички Брандт и Коорт
закивали  -  да, да, не можем, не знаем, раньше знали, а теперь забыли, да и
верфь тут построить трудно.
     - Чего  ж  так? - спросил Апраксин. - Трубки курить знаете и нас учите,
а верфь забыли...
     Сильвестр  Петрович  сел  на лавку, задумался. Апраксин ходил по избе -
от стола к углу, от угла к столу. Яким Воронин грыз ногти, вздыхал.
     - А  не  будет  того, что Петр Алексеевич сию потеху вдруг возьмет да и
позабудет? - спросил он негромко.
     Иевлев так же негромко ответил:
     - А  то  тебе  станется  в  радость,  Яким?  Или не толковали мы о том,
какими  знатными  будем  с  прошествием времени моряками? Или не видели мы в
воображении нашем фрегатов и галер? Забыл?
     Недоросль  Васька  Ржевский  спрыгнул  с  печи, накинул на зябкие плечи
кафтан, сказал брюзгливо:
     - То  дело  не наше - флот. Батюшка мой так мне и толковал. Флот - дело
иноземное.  Не  было  у  нас  того  в  заводе, и не надобно нам. Пристань на
сваях!  Да  какой  такой  пристань,  откуда он взялся на нашу голову? Верфь,
пушки на озере...
     - Не  выспался,  что  ли? - жестко спросил Апраксин. - Поди доспи. Там,
небось,  теплее,  на  печи...  Иди,  иди,  Василий Андреевич, больно болтлив
стал, как я погляжу...
     Ржевский, испугавшись, что сказал лишнее, тут же заврался: