Милорадович!" Его и самые  неприятели любят, вероятно, за то, что
он, сострадая об них по человечеству, дает последний свой запас и
деньги пленным.  После всего  этого ты видишь, что  трофеев у нас
много;  лавров  девать  некуда;  а  хлеба  - ни  куска...  Ты  не
поверишь,  как  мы  голодны! По  причине  крайне  дурных дорог  и
скорого хода войск наши обозы с сухарями отстали; все окрестности
сожжены неприятелем, и достать  нигде ничего нельзя. У нас теперь
дивятся, как можно есть!  и не верят тому, кто скажет, что он ел.
Разбитые французские  обозы доставили казакам возможность завести
такого рода продажу, о  которой ты, верно, не слыхивал. Здесь, во
рву, подле большой дороги, среди разбитых фур, изломанных карет и
мертвых  тел,   кроме  шуб,  бархатов  и   парчей,  можно  купить
серебряные  деньги  мешками!! За  сто  рублен бумажками  покупают
обыкновенно  мешок  серебра,  в котором  бывает  по  сто и  более
пятифранковых  монет. Отчего  ж, спросишь  ты, сбывают  здесь так
дешево серебро? - Оттого, что негде и тяжело возить его. Однако ж
куплею  этой  пользуются  очень  немногие:  маркитанты  и  прочие
нестроевые.  Но там, где  меряют мешками  деньги, - нет  ни крохи
хлеба!  Хлеб почитается  у  нас единственной  драгоценностью! Все
почти избы  в деревнях сожжены, и мы  живем под углами в шалашах.
Как жалко  смотреть на  пленных женщин! Их у  нас много. Наполеон
вел  в Россию  целый  вооруженный народ!  Третьего дня  видели мы
прекрасную женщину,  распростертую подле молодого мужчины. Однако
ядро лишило  их жизни, может быть,  в минуту последнего прощания.
Тогда же, в пылу самого жаркого боя, под сильным картечным огнем,
двое маленьких  детей, брат и  сестра, как Павел и  Виргиния[15],
взявшись  за руки, бежали  по мертвым  телам, сами не  зная куда.
Генерал Милорадович  приказал их  тотчас взять и  отвести на свою
квартиру. С того времени их возят в его коляске. Пьер в Лизавета,
один   7,  а   другой   5  лет,   очень  милые   и,  по-видимому,
благовоспитанные  дети.  Всякий вечер  они,  сами собой,  молятся
богу,  поминают  своих  родителей  и потом  подходят  к  генералу
целовать его руку.

Теперь  эти бедняжки  все вовсе  сироты. Вчера  между несколькими
тысячами  пленных  увидели  они  как-то  одного  и  вдруг  вместе
закричали:  "Вот наш  батюшка!"  В самом  деле это  был  отец их,
полковой слесарь. Генерал тотчас  взял его к себе, и он плачет от
радости, глядя  на детей. Мать их -  немка - убита. Рассказать ли
тебе об  ужасном состоянии  людей, которые давно ль  были нам так
страшны?.. Но  меня зовут к генералу.  Прости до первой свободной
минуты!..

                                          Оттуда же и того же дня

Мой друг! В самых диких лесах Америки, в области каннибалов, едва
ли можно видеть такие ужасы, какие представляются здесь ежедневно
глазам нашим.  До какой степени  достигает остервенение человека!
Нет! Голод,  как бы  он ни был  велик, не может  оправдать такого
зверства. Один  из наших  проповедников недавно назвал  французов
обесчеловечившимся   народом;  нет   ничего   справедливее  этого
изречения.  Положим,  что  голод  принуждает  их  искать  пищи  в
навозных  кучах, есть  кошек,  собак и  лошадей; но  может  ли он
принудить пожирать  подобных себе.  Они нимало не  содрогаясь и с
великим хладнокровием рассуждают о вкусе конского и человеческого
мяса! Зато  как они гибнут:  как мухи в самую  позднюю осень!.. У
мертвых лица  ужасно обезображены. Злость,  отчаяние, бешенство и
прочие дикие страсти глубоко запечатлелись на них. Видно, что сии
люди погибали в минуты исступления, со скрежетом зубов и пеною на
устах.  На   сих  лицах  не  успело  водвориться  и  спокойствие
смерти[16просят есть;  а накорми  их досыта теплым кушаньем  - умирают! Но
большая часть из них  совсем обезумели; бродят, как слепые. Вчера
я  видел одного,  который,  в самом  пылу сраженья,  с величайшим
хладнокровием  мотал клубок  нитки  и сам  с собой  разговаривал,
воображая, что  он сидит  дома у своей матери.  Но вчерашняя ночь
была  для  меня  самая  ужасная!  Желая  немного  обсушиться,  мы
оправили кое-как одну  избу, законопатили стены, пробитые ядрами,
и истопили печь. Сотни  стенящих привидений, как Шекспировы тени,
бродили около нас. Но едва почуяли они теплый дух, как с страшным
воплем и  ревом присыпали к дверям.  Один по одному втеснилось их
несколько десятков.  Одни валялись под лавками  и на полу, другие
на  верхних полатях,  под  печью и  на печи.  Мы  принуждены были
помостить  себе  несколько досок  с  лавки  на лавку.  Отягченные
усталостью,  уснули на  них.  Перед светом  страшный вой  и стоны
разбудили меня.  Под нами  и над нами множество  голосов, на всех
почти  европейских   языках,  вопили,   жаловались  или  изрыгали
проклятие  на  Наполеона!   Тут  были  раненые,  полузамерзшие  и
сумасшедшие.  Иной кричал:  "Помогите! Помогите! Кровь  льется из
всех моих ран! Меня стеснили!.. У меня оторвали руку!" "Постойте!
Удержитесь! Я  еще не умер, а вы меня  едите!" - кричал другой. В
самом  деле,  они с  голоду  кусали друг  друга. Третий  дрожащим
голосом  жаловался,  что он  весь  хладеет, мерзнет;  что уже  не
чувствует ни  рук, ни ног! И вдруг  среди стона, вздохов, визга и
скрежета зубов раздавался ужасный хохот... Какой-нибудь безумный,
воображая,  что он  выздоровел,  смеялся, сзывая  товарищей: бить
русских!  А  вслед  за  этим  слышен  был  в  другом  углу  самый
горестный, сердце  раздирающий плач.  Я слышал, как  один молодой
поляк,  увидев, конечно,  во  сне, родину  свою, говорил  громко,
всхлипывая:  "Я  опять  здесь,   о  матерь  моя!..  Но  посмотри,
посмотри,  как я  весь изранен!  Ах! Для  чего ты родила  на свет
несчастного?"

Когда рассвело, мы нашли  несколько умерших над нами и под нами и
решились лучше  быть на  стуже в шалаше.  Между сими злополучными
жертвами   честолюбия  случился   один   заслуженный  французский
капитан, кавалер Почетного легиона. Он лежал без ноги под лавкой.
Невозможно описать,  как благодарил он за  то, что ему перевязали
рану и дали несколько  ложек супу. Генерал Милорадович, не могший
равнодушно сидеть  сиих беспримерных страдальцев,  велел все, что