язык приучил нас прилагать к комплексам ощущений (groups of sensory
characteristics). Язык позволяет нам не только обозначать как
самостоятельные сущности объекты, данные нам в ощущениях, но и
классифицировать отличительные признаки (складывающиеся в бесконечное
множество разнообразных комбинаций), исходя из того, чего мы ожидаем от
этих объектов и как мы можем с ними взаимодействовать. Такого рода
означивание, классифицирование и разграничение, конечно же, зачастую
довольно расплывчаты. Однако в данном случае важно то, что наш язык всегда
обременен интерпретациями или теориями относительно окружающего нас мира.
Как утверждал Гете, все, что мы принимаем за факты, уже есть теория: то,
что мы "знаем" об окружающем мире, -- есть уже наше истолкование его.
Из-за этого-то задача анализа и критики наших собственных взглядов
сопряжена с различными трудностями. Многие широко распространенные
представления, к примеру, лишь имплицитно присутствуют в словах и
выражениях, их подразумевающих; они могут так никогда и не стать явными и,
соответственно, никогда не подвергнуться критическому рассмотрению. В
результате язык становится передатчиком не только мудрости, но также и
своего рода глупости, искоренить которую чрезвычайно трудно.
Точно так же средствами данного языка -- в связи с существованием в нем
собственных ограничений и коннотаций -- трудно объяснить то, для
объяснения чего он традиционно не употреблялся. Трудно не только объяснить
или хотя бы описать нечто новое в уже принятых устоявшихся терминах. Еще
тяжелее, наверное, пересистематизировать то, что язык уже классифицировал
свойственным ему образом, -- основываясь на разграничениях, присущих нашим
органам чувств от рождения.
Эти трудности заставили некоторых ученых изобретать для своих дисциплин
новые языки. Те же побуждения двигали и реформистами, особенно
социалистами, и некоторые из них предложили провести сознательную реформу
языка, чтобы легче было обращать людей в свою веру (см. Bloch, 1954--59).
Ввиду всех этих трудностей наш словарь и заложенные в него теории
оказываются чрезвычайно важными. Мы будем плодить и увековечивать ошибки
до тех пор, пока не перестанем пользоваться языком, несущим в себе
ошибочные теории. Однако традиционное словоупотребление (вместе с
запечатленными в нем теориями и интерпретациями), и по сей день играющее
существеннейшую роль в формировании наших отношений с миром и нашего
взаимодействия в нем, остается во многом на редкость примитивным. Основы
его формировались в течение длительного времени в прошлом, когда наше
сознание совершенно иначе, чем теперь, интерпретировало свидетельства
наших органов чувств. Итак, хотя многое из того, что мы узнаем, приходит к
нам через язык, значения отдельных слов вводят нас в заблуждение: мы
продолжаем употреблять слова с архаическими коннотациями, пытаясь выразить
наше новое и более глубокое понимание явлений, с которыми они соотносятся.

Подходящий пример -- это то, как переходные глаголы приписывают
неодушевленным предметам своего рода сознательные действия. Как наивное
или неразвитое сознание склонно одушевлять все, что движется, точно так же
оно предполагает деятельность разума или духа везде, где, по его
представлениям, присутствует цель. Ситуация осложняется тем, что,
по-видимому, эволюция рода человеческого всякий раз до некоторой степени
повторяется на ранних стадиях развития индивидуального сознания. В своем
исследовании "Концепция мира у ребенка" (1929: 359) Жан Пиаже пишет:
"Ребенок начинает с того, что везде усматривает цели". И лишь позднее
сознание начинает замечать различие между целями самих вещей (анимизм) и
целями тех, кто их создает (артифициализм). Анимистические коннотации
тянутся за многими ключевыми словами, особенно за теми, что описывают
случаи возникновения порядка. Не только сам термин "факт", но и термины
"служить причиной", "заставлять", "распределять", "предпочитать" и
"организовывать", без которых нельзя обойтись при описании безличных
процессов, все еще вызывают во многих умах представление о некоем
одушевленном действующем лице.
Само слово "порядок" -- наглядный пример выражения, которое до Дарвина
почти повсеместно воспринималось как подразумевающее какого-то
персонифицированного агента. В начале прошлого века даже такой крупный
мыслитель, как Иеремия Бентам, отстаивал мнение, что "порядок предполагает
цель" (1789/1887, Works: II, 399). Действительно, можно сказать, что до
"субъективной революции" в экономической теории 1870-х годов в объяснениях
творимого человеком мира господствовал анимизм, от которого даже
"невидимая рука" Адама Смита спасала лишь частично. Регулирующую роль
устанавливаемых в ходе конкуренции рыночных цен стали понимать яснее
только с 1870-х годов. Тем не менее, даже сейчас в исследованиях по
проблеме человека продолжает господствовать лексика, являющаяся по
преимуществу продуктом анимистического мышления (исключение составляет
научный анализ права, языка и рынка).
Социалисты дают нам один из caмыx выразительных примеров этого. Чем более
тщательному и строгому разбору подвергаешь их работы, тем отчетливее
видишь, что они внесли несравненно больший вклад в сохранение, нежели в
преодоление, анимистического мышления и языка. Рассмотрим персонификацию
"общества" в историцистской традиции, идущей от Гегеля, Конта и Маркса.
Социализм с его понятием "общества", по сути дела, представляет собой
позднейшую форму анимистических интерпретаций порядка, представленных в
истории различными религиями (с их "богами"). Это сходство нисколько не
умаляется тем фактом, что социализм чаще всего направлен против религии.
Воображая, будто любой порядок возникает в результате воплощения
чьего-либо сознательного замысла, социалисты делают вывод, что
человеческий порядок мог бы быть улучшен, создай некий высший разум более
совершенный его проект. Словом, социализм заслуживает места в
представительном списке разнообразных форм анимизма, похожем на тот, что
Э. Э. Эванс-Причард предложил в своей книге "Теории первобытной религии"
(1965). Учитывая сохраняющееся влияние анимизма, понимаешь, что и сегодня
еще не пришла пора соглашаться с У. К. Клиффордом, глубоким мыслителем,
еще во времена Дарвина утверждавшим, что "для просвещенного человека
целенаправленность уже не предполагает замысла, исключая случаи, когда
вполне вероятно присутствие человеческой деятельности" (1879: 117).
Продолжающееся влияние социализма на язык интеллектуалов и ученых легко
обнаружить и в описательных работах по истории и антропологии. Так,
Бродель задается вопросом: "Кто из нас не говорил о "классовой борьбе", о
"способах производства", о "рабочей силе", о "прибавочной стоимости", об
"относительном обнищании", о "практике", об "отчуждении", "базисе",
"надстройке", "употребительной стоимости", "основой стоимости",
"первоначальном накоплении", "диалектике", "диктатуре пролетариата"...?"