индивидуальных действий. Будучи неотъемлемой частью формирования расширенного
порядка, они, как непроницаемый покров, не позволяют пытливым взорам
проникнуть в тайну управляющих ими механизмов: мы говорим о деньгах и
развивающихся на их основе финансовых институтах. Как только бартерная
торговля заменяется опосредованным обменом с использованием денег, она
перестает быть легко понятной простому человеку. Начинают действовать
абстрактные межличностные процессы, которые выходят далеко за пределы
понимания и восприятия даже самых просвещенных людей.
Поэтому деньги, те самые "монеты", которые мы ежедневно пускаем в ход,
остаются вещью совершенно не постижимой и, пожалуй, наряду с сексом --
объектом самых безрассудных фантазий; подобно сексу, они в одно и то же время
завораживают, приводят в недоумение и отталкивают. Посвященная им литература
огромна; о них, вероятно, написано больше, чем о чем бы то ни было другом, и
даже беглое знакомство с этим всякого заставит согласиться с мнением одного
старинного писателя, заявившего, что ни из-за чего другого, даже из-за любви,
не сошло с ума столько людей. "Ибо корень всех зол, -- учит Библия, -- есть
сребролюбие" (Первое послание к Тимофею, 6:10). Однако двойственное отношение
к ним встречается, пожалуй, еще чаще: деньги воспринимаются одновременно и как
самый мощный инструмент свободы, и как самое злостное орудие угнетения. Этим
повсеместно принятым средством обмена вызывается все беспокойство, связанное с
процессом, которого люди не в состоянии понять, к которому они относятся сразу
и с любовью, и с ненавистью, и определенных последствий которого они страстно
желают, питая при этом отвращение к другим -- не отделимым от первых,
желаемых.
Функционирование денег и кредитной системы, так же как язык и мораль,
представляет собой случай спонтанного порядка, хуже всего поддающийся попыткам
адекватного теоретического объяснения, и оно остается предметом серьезных
разногласий между специалистами. Даже некоторые профессиональные исследователи
не согласились с той простой истиной, что ряд подробностей неизбежно
ускользает от нашего восприятия и что сложность целого вынуждает нас
довольствоваться описанием абстрактных схем (patterns), формирующихся
спонтанно, описанием хоть и проливающим свет, но все же не дающим возможности
предсказать какой-нибудь конкретный результат.
Деньги и финансы нарушают покой не только того, кто берется за их изучение.
Как и торговля (и в основном по тем же самым причинам), они всегда находились
на подозрении у моралистов. Моралисты имеют ряд причин не доверять этому
универсальному средству обретения власти и манипулирования ею ради достижения
огромного количества разных целей, причем манипуляции эти почти невидимы.
Начнем с того, что ни для кого не составит труда заметить, какое количество
предметов богатства было использовано другим человеком, тогда как при
употреблении денег конкретные, или частные, последствия -- для нас ли самих
или для других людей -- зачастую остаются неразличимыми. Далее, пусть даже
некоторые из этих последствий можно сделать очевидными, но деньги можно
истратить как на благие, так и на дурные дела. Исключительная разносторонность
денег делает их одновременно столь полезными для обладателя и столь
подозрительными для моралиста. И, наконец, их умелое использование, приносимые
ими огромная выгода и власть кажутся, как и в случае торговли, не связанными с
физическими усилиями и признанными человеческими достоинствами, и больше того
-- не имеющими под собой вообще никакого материального основания (как в случае
"сделок, существующих только на бумаге"). Ремесленников и кузнецов боялись
из-за того, что они занимались преобразованием материальных субстанций;
торговцев боялись из-за того, что они занимались преобразованием такого
неосязаемого качества, как ценность. Насколько же сильнее люди должны бояться
банкира, совершающего преобразования с помощью самого абстрактного и
бестелесного из всех экономических институтов?! Итак, мы подходим к
кульминации прогрессирующего замещения конкретного и чувственно
воспринимаемого абстрактными понятиями, в которых формулируются правила,
руководящие экономической деятельностью. Очевидно, деньги и связанные с ними
институты находятся за гранью похвальных и всем понятных усилий по созданию
материальных предметов -- в сфере, где познание конкретного теряет силу, где
господствуют неизъяснимые абстракции.
Таким образом, сей предмет в равной мере сбивает с толку специалистов и
оскорбляет моралистов: и те, и другие с тревогой обнаруживают, что целое уже
не подвластно нашей способности обозревать и контролировать последовательность
событий, от которых мы зависим. Возникает ощущение, что все уплывает у нас из
рук, или, по более красноречивому немецкому выражению, ist uns uber den Kopf
gewachsen. ["Проплывает над нашей головой". -- Прим. ред.] Неудивительно, что
высказывания о деньгах столь категоричны и даже гиперболичны. Кто-нибудь и до
сих пор может придерживаться мнения, что ростовщичество ничем не лучше
убийства, -- как, по словам Цицерона, считал Катон Старший (De officiis, II:
89). Хотя римские последователи стоиков (например, сам Цицерон и Сенека)
выказывали большее понимание подобных проблем, современный взгляд на
процентные ставки, складывающиеся на рынке, вряд ли может считаться более
благоприятным, даже несмотря на то, что кредит играет столь важную роль при
распределении капитала по наиболее производительным сферам его приложения.
Из-за этого мы все еще слышим выражения типа "денежная зависимость",
"презренный металл", "инстинкт приобретательства", "торгаш" (см. об этом в:
Braudel, 1982b).
Однако бранными эпитетами дело не кончается. Подобно морали, праву, языку и
биологическим организмам денежные институты есть порождение спонтанного
порядка -- и точно так же подчинены принципам изменчивости и отбора. Но при
этом среди всех спонтанно возникших образований денежные институтах
оказываются развитыми наименее удовлетворительно. Мало у кого хватит смелости
заявить, к примеру, что их функционирование за последние лет 70 улучшилось,
поскольку международную систему, бывшую, по существу, автоматическим
механизмом, опиравшимся на золотой стандарт, по наущению экспертов заменили
сознательно проводимой национальной "денежной политикой". Разумеется,
печальный опыт обращения человечества с деньгами давал веские основания
относиться к ним с недоверием, но отнюдь не по тем причинам, которые обычно
имелись в виду. Наоборот, вмешательство в процессы отбора чувствуется здесь
сильнее, чем где бы то ни было еще: на пути эволюционного отбора становится
государственная монополия, и это делает невозможным экспериментирование в ходе
конкуренции.
Под патронажем государства денежная система разрослась и усложнилась
немыслимо, а экспериментировать в частном порядке и проводить отбор
альтернативных денежных средств практически не разрешалось, так что нам до сих
пор совершенно не известно, что такое "хорошие деньги" или насколько они могли
бы быть "хороши". Нельзя сказать, что государственное вмешательство в денежное
обращение и монополия на эмиссию денег изобретены недавно: они появились, как
только началась чеканка монет, и деньги стали общепринятым средством обмена.