выше), чего за счет одних только благих намерений достичь невозможно, -- и тем
самым наши усилия становятся альтруистическими по своим последствиям.
При таком порядке, который использует преимущества более высокой
производительности, обусловленной развитым разделением труда, индивид уже не
знает, чьим потребностям его усилия служат или должны служить, или какими
окажутся последствия его действий для тех неизвестных ему людей, потребляющих
продукты его труда или продукты, производству которых он способствует.
Получается, что придать своим производительным усилиям альтруистическую
направленность он практически не может. Если мы и можем по-прежнему называть
его мотивы альтруистическими (поскольку, в конечном счете, они ведь служат
благу других), то не потому, что индивид ставит своей целью или имеет
намерение служить чьим-то конкретным потребностям, а потому, что он соблюдает
абстрактные правила поведения. Наш "альтруизм" в этом новом смысле сильно
отличается от альтруизма инстинктивного. Теперь уже не преследуемые цели; а
соблюдаемые правила превращают действие в хорошее или дурное. Соблюдение этих
правил, заставляя тратить усилия по большей части на зарабатывание средств к
существованию, позволяет нам приносить пользу, выходящую за рамки наших
конкретных знаний (и в то же время это вряд ли помешает нам потратить лишние
заработанные деньги и на утоление нашего инстинктивного желания творить зримое
добро). Все это затемняют социобиологи, систематически злоупотребляющие
термином "альтруистический".
Требование, сводящее действия человека к сознательному преследованию заранее
известных полезных целей, объясняется еще одним обстоятельством. Это
требование связано не только с архаичным и туманным инстинктом, но и с одной
характерной особенностью интеллектуалов, его выдвигающих, -- особенностью,
которая, будучи вполне понятной, тем не менее, оказывается саморазрушительной.
Интеллектуалов особенно заботит, в каких конечных целях будет использовано то,
что сами они называют "детищами своего ума". Они горячо беспокоятся за судьбу
собственных идей и гораздо больше опасаются выпустить из-под контроля свои
идеи, чем работники физического труда производимые ими материальные продукты.
Из-за подобных опасений эти высокообразованные люди зачастую неохотно
включаются в обменные процессы -- процессы, втягивающие их в работу с
недостаточно ясными целями и в такой ситуации, когда единственным
устанавливаемым результатом их усилий (если вообще что-нибудь получится) может
оказаться чужая выгода. Работник физического труда охотно допускает, что знать
(раз уж это кому-то нужно), какие потребности в итоге удовлетворит дело его
рук, -- это, в сущности, забота его нанимателя. Но значение индивидуальной
интеллектуальной работы для продукта, создаваемого многими интеллектуалами,
взаимодействие которых складывается в цепочку услуг или идей, определить не
так просто. Человек более образованный, как правило, сильнее сопротивляется
какому-то, ему не понятному, способу управления -- типа рынка (при всех
разговорах о "рынке идей"). В результате (тоже непредусмотренном) выходит, что
они сопротивляются (пусть неосознанно) именно тому, что увеличило бы их
полезность в глазах коллег.
Подобное сопротивление помогает объяснить и враждебность интеллектуалов к
рыночному порядку, и отчасти их восприимчивость к социалистическим теориям. Не
исключено, что эти враждебность и восприимчивость были бы слабее, если бы эти
люди лучше понимали роль, которую играют во всей нашей жизни абстрактные схемы
спонтанного упорядочения. Несомненно, так и было бы, если бы они лучше
разбирались в вопросах эволюции, биологии и экономики. Однако, натыкаясь на
сведения из этих областей науки, они зачастую не желают ни вдуматься в них, ни
хотя бы предположить, что существуют сложные целостности, о функционировании
которых наш разум может иметь только абстрактное знание. А ведь нам
недостаточно чисто абстрактного знания об общей структуре таких целостностей,
чтобы "выстраивать" их в буквальном смысле слова (т. е. складывать из
известных нам частей) или предсказывать конкретную форму, которую они примут.
В лучшем случае оно помогает выявить общие условия, при которых многие из
таких порядков или систем будут формироваться сами, -- такие условия иногда
способны создавать мы сами. С проблемами подобного рода знаком химик,
занимающийся сходными сложными феноменами, но обычно не знаком такой тип
ученых, которые привыкли объяснять все в терминах простых связей между
ограниченным набором наблюдаемых явлений. В результате, столкнувшись с более
сложными структурами, эти люди поддаются искушению интерпретировать их
анимистически, как воплощение чьего-то проекта, и подозревать о каких-то
тайных и коварных кознях (о чьем-нибудь заговоре, например, господствующего
"класса"), кроющихся за "проектами", авторы которых остаются неуловимыми.
Из-за этого в свою очередь усиливается их изначальное нежелание в условиях
рыночного порядка выпускать из-под контроля продукты своего труда. Вообще,
чувство, что они всего лишь орудия скрытых, пусть даже и безличных, рыночных
сил, кажется интеллектуалам почти личным оскорблением.
Им явно не приходит в голову, что капиталисты (по их подозрениям, заправляющие
всем этим) на деле и сами являются орудиями безличного процесса: что им точно
так же неизвестны предназначение и конечные следствия их действий, что они
просто имеют дело с событиями более высокого уровня (и, соответственно, более
широкого охвата) в рамках целостной структуры. Более того, интеллектуалам
отвратительна сама идея, что достижение их собственных целей должно зависеть
от предприимчивости таких людей -- людей, озабоченных исключительно
подысканием средств.
Упорядочение неизвестного
К сожалению, в английском языке нет одного слова, широко употребляемого в
немецком: а именно Machbarkeit. Я иногда задумываюсь, а не следует ли создать
его английский эквивалент, допустим, "способность-быть-сделанным"
(makeability)? Ибо выражение "способность-поддаваться-обработке"
(manufacturability) имеет несколько иной смысл (а мой собственный термин
конструктивизм" вряд ли можно передать словосочетанием
"способный-быть-сконструированным"). Английский эквивалент помог бы выразить
мнение, с которым мы столкнулись, которое анализировали и оспаривали на
протяжении настоящей главы и к которому вернемся еще раз в конце книги. Вот
оно: созданное эволюцией могло бы быть лучше, если бы создавалось с помощью
человеческой изобретательности.
Этот взгляд несостоятелен. Ведь мы фактически способны осуществлять
упорядочение неизвестного, только вызывая его самоупорядочекие. Имея дело с
окружающей нас материальной средой, мы иногда действительно можем достигать
поставленных: целей, но, не пытаясь осмысленно складывать имеющиеся элементы в
желательный нам порядок, а полагаясь на самоупорядочивающиеся силы природы.
Именно так мы поступаем, когда вызываем, например, процессы образования
кристаллов или новых химических веществ (см. предыдущий подраздел, а также
приложение С). В химии, и тем более в биологии, мы должны использовать
процессы самоуправления во всевозрастающем объеме; мы можем создавать условия,
при которых они происходят, но не от нас зависит, что случится с каждым