- Хорошая смерть... для меня. Приснодева, попроси за меня сына.
     Вторая стрела впилась гетере в висок.
     Мунд не  заметил,  откуда свалилась дохлая крыса,  которая шлепнулась
ему в лицо, так как мятежная толпа плебса ринулась на ступени сената. Будь
здесь Евдемоний, он, как любой префект, опытный в общении с толпами, легко
доказал   бы   Мунду   неуместность   медлительности:   своим   выжиданием
магистр-милитум приучил охлос к виду войска.


     Озлобленный   несправедливостью  бытия,   давимый   зрелищем   чужого
недостижимого благоденствия,  раздраженный запахом жирных и  острых блюд и
виденьем  утонченных,  как  цветы,  женщин  Палатия,  разноплеменный плебс
Византии  не  имел  утешений  римского  плебса.  Тот  еще  довольно  долго
осознавал себя народом-повелителем, длиннозубым отродьем Ромула.
     Взамен  византийский плебс,  как  бык  на  бойне,  оглушался дубинами
церкви,  поступившей на службу базилевсам.  Значение вероисповедных споров
было необычайно сильным.  Религия языческого государства ничего не обещала
за гробом:  Гадес служил хладным убежищем печальных теней. Харон относился
безразлично и  к  доблестной мощи героя и  к мышцам носильщика.  Имперское
христианство перевернуло прежние представления. Чем холоднее земная жизнь,
тем  ближе  вечность  небесного блаженства.  Человек  с  его  потребностью
увидеть  гармонию,  добиться  справедливости соглашался  с  такими  чашами
весов.  Да и так всегда находились мириады, безропотно принимавшие лишения
во имя таких дел, как общее благо, выраженное в величии империи, умиравшие
без мысли о наградах.
     Слово имперской церкви слишком далеко расходилось с  делами имперской
власти.  Сколько ни изощрялись законники и риторы, их красноречие не могло
построить мост.  Однако же  несомненно,  что никто и  ничто не  могло быть
противопоставлено порядкам империи, хотя связи между народом и базилевсами
давно оборвались.  Не напрасно подданные лишены были права иметь и  носить
оружие.  Высокое презрение к смерти бросило сейчас охлос на здание сената.
Но  каждый на  вопрос:  "Чего ты хочешь?"  -  ответил бы только:  "Другого
базилевса".
     ...Герулы  спускали  тетивы,   целясь  по  привычке  стрелка,   здесь
излишней.  Филемут бросил запасные сотни в бок охлоса, справа ударил тупой
клин готов.  Все же вначале стрелки были смяты. Большинство из них, хорошо
защищенные железной чешуей,  поручнями и  поножами,  остались невредимыми.
Разъярившись, герулы отбросили обременительные щиты. Они кололи и резали с
воинским криком,  для  которого по  обычаю  служило имя  вождя:  "Филемут,
Филемут!"
     Из  дверей-ворот  храма  Софии вышла процессия.  Торжественное пенье,
величие поднятых крестов и орифламм заставили прекратить бойню.
     Звякали цепи  и  крышки  кадильниц,  серые  струи  ладана смешались в
мистическое облако,  сквозь  дымный  нимб  блестели роскошно переплетенные
книги,  чаши,  ковчежцы с мощами святых,  шитье риз и епитрахилей.  Шапки,
высокие,   расширяющиеся  вверху,  с  наброшенным  прозрачным  облаком  из
тончайшей ткани, или жесткие остроконечные капюшоны необычайно увеличивали
рост  духовных.   Рычали  басы,  отвечал  нежный  хор  дискантов,  альтов,
женственный, прекрасный.
     Готы  и  герулы  оставались  в  бездействии,   а  процессия  казалась
бесконечной,  несокрушимой.  Настоятель  Софии  Премудрости  Евтихий  счел
долгом  пастыря помешать кровопролитию.  Он  опоздал,  тем  решительнее он
вмешивался.
     Для арианствующих готов и герулов кафолическое духовенство Софии было
вместилищем гнусной  схизмы.  Благодать  передается только  от  епископов,
исповедующих  истинную  догму,  ложная  догма  отправляет  в  ад.  Все  же
наемников смутило препятствие,  как  новый отряд на  поле боя,  напавший с
тыла. Мунд понял - сдерживать своих нельзя, мятеж расширится еще более. Но
базилевс сам кафолик.  "А,  -  решил Мунд, - он скажет, духовные встали на
сторону охлоса". Мунд закричал, как на травле:
     - О-ля-ля! Готы! Готы!
     Седоусые начетчики-центурионы, умевшие поспорить об ипостасях троицы,
бросили свои сотни на еретиков:
     - Бей единосущных, режь нераздельных, неслиянных!
     Герулы тоже  не  зевали.  Сквозь ладан жирно светилось золото,  можно
пустить кровь никейцам-халкедонцам и поживиться.
     Готы  с  увлечением  рубили  духовенство.  Старому  центуриону  Арию,
окрещенному так в  честь законоучителя-александрийца Ария,  удалось первым
добраться до преподобного Евтихия.  Гот рванул наперсный крест с массивным
телом  распятого  и  рубинами,   изображающими  кровь  Христову.  Цепь  не
поддалась.  Арий пощечиной сбросил с Евтихия высокую митру, сорвал крест и
просунул  в   цепь  собственную  голову,   чтобы  не   потерять  в   драке
драгоценность, служившую полтора столетия гордостью Софии Премудрости.
     Левой рукой держа пресвитера за  бороду,  правой Арий  вдавил в  тело
Евтихия,   который  когда-то   способствовал  обелению  будущей  базилиссы
Феодоры, острие меча:
     - За твои соборы,  халкедонский козел, никейский баран! Бэ-э-э! Иди в
ад!
     Сбив,   растоптав  процессию,   готы  рычали,   как   хищные  борзые,
заполевавшие зверя.  С орифлами рвали драгоценный шелк, ножами и кинжалами
поддевали  золотые  и  серебряные  ризы  на  иконах  и  священных  книгах.
Червонное золото  сосудов и  ковчежцев с  мощами  плющилось под  сапогом -
иначе не  засунешь под  хитоны или  в  сумку.  Рабы-воины,  сопровождавшие
герулов, ловко раздевали убитых, скатывали ризы, далматики, рясы, хитоны в
тючки и забрасывали за спину сетки, припасенные для добычи.
     Остатки духовенства своими телами пытались спасти от осквернения раку
святой Софии,  чтимую византийцами,  прославленную чудесами.  Вера в  мощь
пальцев святой,  хранившихся в  раке,  была столь велика,  что  клир с  ее
помощью   собирался  укротить  безумие   восставшего  народа   и   смирить
кровожадность войска.
     Тридцать  диаконов  и  тридцать мирян  держали  священный саркофаг на
шестах из кипариса и пальмы. Солдаты ринулись на завоевание сокровища, как
некогда,  по свидетельству Библии,  непокорные Моисею евреи -  к  золотому
тельцу. Живая стена безоружных была растоптана, как камыш стадом буйволов.
Рака рухнула, давя и калеча последних защитников пятьюстами фунтами своего
веса.  Несколько носильщиков встали  над  святыней с  обломками безобидных
палок  в  руках,  какой-то  богатырь-диакон со  свистом вертел,  как  гирю
боевого кистеня, тяжелую панагию на серебряной цепи.
     Ракой овладели готы, закрыли добычу в строю, передали в тыл. Где-то в
здании  сената  сорвали крышку  раки,  вышвырнули мощи,  рубили  и  ломали