женский вскрик, сменившийся смехом.
     Священный  Палатий   изобиловал  женщинами,   смелыми,   любопытными,
свободными,  полусвободными, рабынями. Голодные по ласке, женщины льнули к
солдатам.  Не  только  солдат,  монахов трудно приучить к  воздержанию.  И
власть и  владельцы рабынь не стесняли свободу общения с  солдатами,  дети
увеличивали достояние господ.
     Тяжелая система штрафов обязывала подданных к браку. Базилевсы только
подтверждали  эдикты  своих  языческих  предшественников:   империя  давно
испугалась оскудения людьми. Подданные же уклонялись и уклонялись.


     Недавно  вкрадчивый евнух  вторично  соблазнял Индульфа  возможностью
пира  и  приятного  времяпрепровождения.   Безбородый  посол,  играя  роль
языческого амура,  не  был первым соблазнителем,  пробиравшимся в  военный
дом,  занятый славянским отрядом. Товарищи Индульфа успели догадаться, что
евнухи,   опрыскивая  тела  избранников  душистыми  снадобьями,  стараются
убедиться в  их  здоровье.  Индульф  опять  прогнал  жалкого получеловека,
неприкосновенного по своей слабости.
     Однажды,  в  начале  палатийской жизни,  Индульф  ответил  на  призыв
женщины.  Тогда он едва понимал несколько ромейских слов.  Палатий молчал,
как  осенний  лес  перед  первым  морозом.  Женщина вела  его  куда-то,  и
единственным звуком было ржание лошади в  далекой конюшне.  Они  проходили
мимо стражей, шли долго, Индульф не нашел бы обратной дороги.
     Им встречались блюстители молчания.  День и ночь эти особенные люди в
белой,  плотно прилегающей одежде скользили повсюду,  бесшумные, как совы.
Никто не мог сосчитать их,  одинаковых, неутомимых. Потом Амата объяснила,
что нельзя смотреть на силенциариев,  их нельзя замечать.  Силенциарий!  В
этом слове Индульфу слышалось шипение гадюки.
     Амата не  походила на  статуи женщин,  украшавшие ипподром.  Те  были
могучи,  как  женщины пруссов или  ильменцев,  способные поднять такой  же
груз,  как мужчина.  Амата была тонка и бела, как горностай, пальцы ее ног
так же гибки, как на руках, и ноготки их так же подкрашены, подошвы нежны,
как ладони, а ладони - как ландыш.
     В  крохотной  комнатке  Индульф  показался себе  слишком  большим,  а
кровать Аматы -  слишком широкой для такой каморки. В углу теплился огонек
перед раскрашенной доской.  Рубиновое стекло лампады делало свет красным и
розовой кожу  Аматы.  "Нельзя",  -  шепнула Амата,  когда  Индульф захотел
погасить огонек. Это было одно из первых слов, которым Индульф научился от
Аматы. Важное слово.
     Каким-то чудом - потом Индульф узнал тайну палатийских дверей - засов
на двери откинулся сам.  Силенциарий залетел,  как летучая мышь,  и так же
исчез.
     Амата учила словам. Вскоре Индульф смог понять, что таким, как Амата,
низшим,   нельзя  гасить  свет  лампад.  И  двери  таких,  как  она,  сами
открываются  перед   силенциариями.   Но   не   нужно   стесняться   белых
молчальников.  Они  видят  лишь  то,  что  вредно для  базилевса.  Индульф
познавал законы империи через Амату,  первую для него женщину Теплых морей
и  первую в  жизни.  На родине он жены не имел,  а  молодым воинам некогда
думать о женской ласке до брака.
     Они виделись часто. Индульф быстро учился. Из нежных слов она выбрала
лишь два -  милете, что так похоже на славянское "милый", и собственное ее
имя - Любимая. Впоследствии Индульф понял, что это имя она выдумала только
для него, что другие знали Любимую под другим именем.
     Женщина-цветок учила  Индульфа словам,  нужным мужчине для  жизни  на
берегах Теплых морей.  Сила,  власть,  бой,  обида,  насилие, обман, ложь,
клевета,  хитрость.  И  многим  другим.  Вскоре Индульф начал  понимать ее
рассказы о  случившемся на берегах Теплых морей,  о  сражениях,  о победах
одних,  о мужественной гибели других. Зная три слова из пяти, Индульф умел
догадаться о смысле. Только совсем теряя нить, он прерывал Любимую.
     Она  терпеливо объясняла,  мотылек ее  шепота трепетал у  его уха,  и
когда силенциарий открывал дверь,  рука блюстителя молчания не прикасалась
к губам в знак упрека: шепот обоих не превышал дозволенного. Индульф знал,
что за нарушение тишины будет наказана женщина.
     Он любил повторять ее имя. Нежная, она звала его Аматом, Любимым. Она
умела едва касаться губами его груди, и ему делалось хорошо и чуть стыдно.
Иногда она плакала в его объятиях.  Почему?  С чувством непонятной вины он
целовал ее мокрые ресницы.
     Она  обещала:  когда Индульф совсем хорошо узнает все слова,  он  все
поймет,  все.  Все ли  женщины Теплых морей любят,  как Амата?  Мужчины не
делятся сокровенным, Индульф не знал, каковы возлюбленные его товарищей.
     Рядом с Аматой он казался себе слишком сильным. Он мог посадить ее на
ладонь и  поднять одной рукой.  Иногда ему  странно хотелось быть  меньше,
слабее, чтобы обнять Любимую, не ограничивая себя бережливой нежностью.
     Он быстро учился.  Однажды пришла ночь,  и он мог рассказать Любимой,
как некогда россичу Ратибору, о невозможном. Но что могла понять она в его
стремлении? По-настоящему для этого не было слов ни в чьей речи.
     Она любила его не  за  телесную силу,  он  почему-то знал это.  Он же
считал,  что  берет,  не  обязуясь ничем.  Амата рассказывала о  солдатах,
которые  с  помощью верных  товарищей надевали диадему империи.  Это  было
правдой, она называла имена.
     - Они тоже желали невозможного,  -  шептала Амата.  -  Твои леса, мой
Амат,  мой милете,  холод твоих долгих ночей очищают души людей. Что бы ни
случилось,   ты  будешь  светел,   мой  солнечный  луч...   -   И  Любимая
предсказывала Индульфу величие небывалых свершений,  а он, усталый, дремал
под сказку женской любви.
     Индульф узнал,  что Амата родилась в  Палестине,  в  Самарии,  но это
тайна, ибо в Палатии ненавидят самарян. Ромеи убивали самарян, прогнали их
из родных мест.
     - Но тогда самаряне должны ненавидеть ромеев, - возражал Индульф.
     - Ты еще не умеешь понять,  -  отвечала Амата так нежно,  что Индульф
соглашался ждать.


     В  середине  трапезной было  устроено возвышение для  начальников или
почетных гостей.  Лучшего места для спокойного разговора не  нашлось бы во
дворцах  Палатия,  где  некоторые стены  имели  уши,  устроенные по  опыту
сиракузского тирана Дионисия Древнего.  Незаметные снаружи щели  принимали
звуки  голосов и,  усиливая,  передавали в  каморки,  где  писцы  отмечали
услышанное.   Тайное  делается  явным,   как  гласило  священное  предание
христиан.  Ловкие люди уверяли базилевса в  своей преданности через записи