Всех их будут судить и накажут!
     Тут  же  другой  глашатай повторил извещение,  быстрее и  без  шуток.
Третий сообщил о  назначении на места отреченных сановников добродетельных
и почтенных Фоки и Василида, а также благородного патрикия Кирилла.
     Закончив,  глашатаи  погрузились в  толпу,  все  расступались,  давая
дорогу вестникам, и через минуту рожки пищали уже где-то в отдалении.
     Еще  не  расходились.  Еще никто не  собирался уйти,  но  уже явилось
ощущение разобщенности, будто каждый человек занял меньше места.
     Задавали вопросы:
     - Что делать нам?
     - Почему я здесь?
     - А ведь ничего не сказали о прощении...
     - Почему Юстиниан не отдал нам злодеев?
     - Неужели все кончилось?
     - Зачем  Юстиниан  не  хочет  покаяться  на  ипподроме,   как  сделал
Анастасий?
     Сомнения начали одолевать души людей:
     - Вряд ли тебе простят разгром тюрьмы.
     - Префектура тоже не так легко сойдет с рук.
     - Виселицам зададут работу.
     - Все останется по-старому.
     Кто-то, пробиваясь вперед, убеждал:
     - Не верьте базилевсу.  Христиане, этот базилевс имеет десять языков.
Он слаб - мы сильны. Шпионы уже записали ваши имена!
     - А твое имя, Ориген? - крикнул человек, узнавший сенатора.
     - Мое  записано прежде твоего!  Верьте же  человеку,  жизнь  которого
принесена в жертву.
     Около  Медных  Ворот  заблеяли буксины легиона.  Четвертая,  пятая  и
шестая  когорты  наступали.  Палатию не  терпелось пожать  плоды  уступки,
брошенной охлосу.
     Медные Ворота приоткрылись,  и, как адская пасть, Палатий выпустил на
помощь трем когортам,  прикрывая их с  тыла,  новый отряд.  По сравнению с
темными рядами  легионеров это  войско поражало своей  пышностью.  Впереди
выделялся воин высокого роста, с непокрытой головой.
     Легионеры   передвигались  медленно,   останавливаясь  через   каждые
двадцать-тридцать шагов. Пока это было еще не нападение, а угроза силой.
     Красильщик  узнал  высокого  предводителя,  и  нечто  вроде  гордости
шевельнулось в сердце бывшего центуриона. Сам Велизарий собрался сразиться
с  плебсом.  Против толпы безоружных послали знаменитого полководца и  его
ипаспистов.  Как  все  легионеры,  Георгий  Красильщик  ненавидел  гвардию
полководца. Нет спора, они были отборными бойцами, опытными, храбрыми; они
умели  владеть  любым  оружием.  Но  большинство  ипаспистов  набирали  из
варваров.  Несмотря на  это,  именно из  них полководцы назначали комесов,
легатов,  центурионов. Им давали командование, посылали на дела, где можно
было и  отличиться и набрать добычи.  Из-за ипаспистов центурионы линейных
легионов дряхлели,  прежде чем сделаться легатами, а заслуженные легионеры
не имели повышения.
     Базилевс послал Велизария...  Велизарий имел славу храбреца с юности,
когда он  сам  был  ипаспистом Юстиниана.  Потом в  лагерях говорили,  что
Велизарий лижет ноги Юстиниана,  рассказывали,  как  этот петух нашел себе
потрепанную курочку, гетеру Антонину.
     Несколько десятков  пращников выбежали  навстречу когортам.  Праща  -
оружие охлоса. Связать ремни или веревки можно быстро. Пращники били через
легионеров.  Велизарию подали каску с наличником. Хитрец, он нарочно вышел
с открытым лицом, чтобы испугать славой своего имени. А бьют в него. Рядом
упал  ипаспист.  Этот  поймал камень всей  пастью.  Выживет,  так  лишится
красоты. Свинцовая пуля весом в унцию разбивает и конский череп.


     В  верхние этажи  домов поднимались наружные лестницы.  Они  жались к
стенам,  грязно-серые,  как  прилепленные под  крышами  ласточкины гнезда.
Ступени  из   мягкого  камня  быстро  выкрашивались,   поры  пропитывались
нечистотами. Засаленные перила скользили под руками.
     Гололобый не знал, что дважды одного и того же не бывает, и собирался
повторить только что  проделанное с  неудачливыми когортами Анфимия Зайца.
Четвертый этаж,  верхний,  был  пуст.  Стропила сгнили,  обветшавшие балки
продавили дощатый потолок.  Лежали доски, бревна, стояли чаны с известью -
владелец готовился исправить разрушенное временем.  Гололобый почувствовал
себя как  дома.  Его  хозяин занимался строительными подрядами,  используя
умелых рабов на прибыльных работах.
     Три  когорты успели  прокатиться мимо  дома.  Сверху ноги  легионеров
казались коротенькими,  круглые каски были,  как  пальмовые орехи.  Вправо
колыхалось поле голов,  там и страсть и страх, там и твердо и зыбко. Ручьи
просекали людскую массу -  кто-то силился уйти,  кто-то пробивался вперед.
То  и  дело на открытое место выскакивали растопыренные фигурки пращников.
Гололобый был  как  на  крыльях,  восторг  поднимал.  Он  приказывал,  его
слушались.
     Легионеры прошли.  Близились ипасписты.  Страусовые перья  на  касках
казались  горстями  пуха.  Плащи  переливались яркостью  красок  -  синих,
желтых, зеленых, как радуга, упавшая на мостовую. Ипасписты шли без строя,
мечи в ножнах. В этом было нечто обидное.


     Гололобый крикнул, как на работе:
     - Разом! Взяли! Га!
     Он  сам метал из  окон и  бревна и  брусья.  Но не он же кидал ящики,
скамьи,  амфоры,  глиняную посуду  из  окон  других  домов!  От  удивления
Гололобый высунулся насколько мог, чтобы понять.
     Его жизнь была слишком коротка и  узка,  иначе он  знал бы  о  старой
привычке византийцев и  не  воображал,  что  первым  выдумал  этот  способ
уравнивать силы плебса и войска. Восемнадцатилетним Гололобый был продан в
рабство за недоимку. Сейчас ему было двадцать три.
     Гололобый тащил  куски  гнилых балок  и  стропил.  Потревоженная пыль
слепила глаза.  Внизу  корчилось несколько человек,  два  ипасписта лежали
неподвижно.  Высокий ростом  начальник был  цел,  до  него  не  добросишь.
Гололобый кричал и грозил кулаками.
     Пыль  оседала,  одежда и  лица сделались серыми.  Сверху,  через дыры
потолка,  упал камень,  второй, третий. Потом рухнул внутрь кусок торцовой
стены. Кто-то догадался ломать стену вверху, где легко разделяется кладка.
     Перед  домом  сделалась пустота.  В  поисках  нового  дела  Гололобый