могла, наконец, вкусить длительное  спокойствие. В своих рассуждениях Дюрок
проявил ко мне чрезвычайную внимательность и участие.

Зима была в разгаре. Уже начались переговоры с Австрией об оборонительном н
наступательном союзе, который предполагалось также навязать и Пруссии [72].
На  все   лады  разыгрывалась   прелюдия  к  соглашениям   и  мероприятиям,
необходимым для великого похода,  к которому император готовился больше чем
когда-либо к какому-нибудь другому. Мы приближались к развязке, введением к
которой  должно  было  служить  предположенное  свидание  в  Дрездене.  Тем
временем   Париж   и    двор   развлекались   вечерами   и   празднествами.

В один  из больших вечеров при дворе  император остановил возле трона князя
Куракина  [73] . Между  ними завязался продолжительный  разговор, настолько
громкий, что все, следовавшие  за его величеством, сочли необходимым отойти
в  сторону. В  этот момент я  разговаривал с  кем-то в амбразуре  одного из
окон.  Император находился  на  противоположной стороне,  по левую  сторону
трона.  Во всех  дипломатических  депешах того  времени сообщалось  об этом
разговоре.  Император Наполеон  жаловался  на то,  что император  Александр
хочет на  него напасть  н не соблюдает  более союза, так  как допускает так
называемых нейтральных,  а в России происходят  крупные передвижения войск.
Под конец разговора, длившегося  около получаса, император сказал настолько
громко, что я слышал его со своего места:

-  Что бы  ни говорил г-н  де Коленкур,  император Александр хочет  на меня
напасть.

Император был  так уверен и говорил с такой  горячностью, речь его лилась с
такой быстротой, что князь Куракин хотя и открывал рот для ответа, но долго
не  мог  вставить  ни  слова.  Аудитория,  хотя  и  отодвинувшись  немного,
напрягала  слух,   в  особенности   прислушивались  члены  дипломатического
корпуса, находившиеся в зале.

- Господин  де Коленкур, - прибавил еще  император, - сделался русским. Его
пленили любезности императора Александра.

Покинув князя  Куракина, император сделал несколько  шагов по направлению к
средине  зала,  стараясь прочесть  в  глазах  слушателей произведенное  его
словами  впечатление. Заметив  по  пути меня,  ибо я,  конечно, от  него не
прятался,   император   подошел   ко   мне   и   с   раздражением   сказал:

- Разве не правда, что вы сделались русским?

Я ответил очень твердым тоном:

-  Я хороший  француз,  государь, и  время  докажет, что  я говорил  вашему
величеству правду, как верный слуга!

Видя, что я принимаю  дело всерьез, император сделал вид, будто он пошутил,
и сказал улыбаясь:

-  Я  хорошо  знаю,  что  вы  честный  человек,  но  любезности  императора
Александра вскружили вам голову, и вы сделались русским.

А затем он начал разговаривать с другими.

На следующий день, после того как мне не удалось получить частную аудиенцию
у  императора, я  с такой  определенностью заявил  Дюроку для  передачи его
величеству,  что выхожу  в  отставку, и  в то  же время  столь определенным
образом переговорил  с министром полиции,  что мадам де К...  через 24 часа
получила разрешение покинуть место своей ссылки.

Я  должен воздать должное  герцогу Ровиго;  немало других тоже  обязаны ему
многим.  Он откровенно говорил  с императором  об этом акте  строгости, как
говорил по поводу многих,  не боясь подвергнуться неприятностям. Он говорил
и тогда,  когда надо было предотвратить подобные  меры, и тогда, когда надо
было  побудить императора  отменить  уже принятые  решения. Он,  бесспорно,
является  тем  министром полиции,  который  более  всякого другого  говорил
правду императору.

Дюрок,  с которым  я  говорил тоном  человека, принявшего  твердое решение,
пришел ко мне на следующее утро. Он заявил, что император не имел намерения
сказать мне  что-либо неприятное и произнес  в разговоре с князем Куракиным
слова,  которые  повторил  мне  потом  только  для  того,  чтобы  император
Александр  знал,  что  я  остался  его  другом;  император,  сказал  Дюрок,
относится  ко  мне  с  уважением,  но  я  должен  больше  считаться  с  его
подозрительностью в некоторых вопросах  и не ломать с ним копий, как я имею
обыкновение делать,  когда он говорит со мной  о делах; его легче уговорить
при помощи некоторых уступок, чем путем прямого нападения на его взгляды; я
без  всякой  пользы  вызываю   его  недовольство  своими  рассуждениями  по
вопросам, которые по существу  меня не касаются; таким путем я приношу вред
себе, а также и моим друзьям без всякой пользы как для дела, так и для меня
самого;  безрассудно  жертвовать собою  ради  этих  больших проблем,  когда
ничего  нельзя  изменить  и  ничего  нельзя  противопоставить;  это  значит
бесплодно жертвовать  собой. Я  тщетно пытался возражать  Дюроку. Он острил
над тем, что я называл выполнением долга. Однако он достаточно ясно дал мне
понять,  что по  существу  он разделяет  мои мнения,  но  надеяться внушить
императору  другие  политические идеи  -  это  значит терять  свое время  и
бесцельно жертвовать собой.

В  конце  зимы и  весною  у  меня были  еще  две  продолжительные беседы  с
императором, одна из них вскоре после этого разговора с Дюроком. Обе беседы
касались  политических вопросов.  В первой  из них император  снова пытался
убедить меня, что он  не думает о восстановлении Польши, не хочет воевать с
Россией и в конечном счете желает лишь принудить Англию отказаться от своих
необоснованных  претензий и  заключить мир;  для этого нужно,  чтобы Россия
по-настоящему  закрыла свои  порты  для английской  торговли, а  она  уже в
течение   года  получает   английские   товары  под   американским  флагом.

Я  возразил ему,  что  мы также  получаем их  при  помощи лицензий,  да еще
взимаем двойной налог - с лицензий и с грузов[74]. Император смеясь ответил