мне:

-  Возможно.  Из-за  моих  приморских городов  я  этого  отменить не  могу.
Александру  остается  лишь  поступать так  же.  Я  предпочитаю, чтобы  этим
пользовались его  подданные и  его казна, а не  так называемые нейтральные.

И он снова вернулся к своей старой идее о том, что, конфискуя все эти грузы
нейтральных стран, император Александр собрал бы огромные суммы, и т. д., и
т. д.

Конец разговора свелся снова к попытке убедить меня повидать князя Куракина
и  поговорить  с ним  в  этом смысле.  Я  решительно отказался  от этого  и
откровенно сказал  императору, что  я, как он  знает, не вижусь  ни с одним
русским  и не  поддерживаю больше  с ними  сношений, не желая  говорить или
делать что-либо, противное моему долгу или же моим взглядам и моей совести:
эти мотивы  побудили меня прекратить всякие сношения  с русскими и вообще и
иностранцами, и  я не могу возобновлять  их для того, чтобы  сказать то, во
что  я  не верю.  Я  прибавил  шутя, что  его  величество  сам не  пожелает
заставить меня играть такую  роль. Мой отказ не изменил, казалось, хорошего
настроения, в котором в этот момент находился император, и он, по-видимому,
был расположен к продолжению разговора и даже поощрял меня к этому, говоря:

-  Вы  прекрасно  понимаете,  что  я  не хочу  жертвовать  такими  крупными
интересами ради сомнительного восстановления Польши.

-  Бесспорно, ваше  величество  хотите воевать  с Россией  не  только из-за
Польши, -  ответил я,  - но для  того, чтобы не иметь  больше конкурентов в
Европе и видеть там только вассалов.

Я  добавил, что  это заботит  его гораздо  больше, чем  его континентальная
система, которая была бы строжайшим образом осуществлена от Архангельска до
Данцига в  тот самый день, когда  император искренне пожелал бы подвергнуть
также  и самого  себя тем  лишениям и  затруднениям. которых он  требует от
других. Я заметил, что это было бы, бесспорно, весьма действенным средством
против Англии, но он  хочет добиться этой цели лишь путем жертв, налагаемых
на других, сам  же не хочет а может быть в известной  мере и не в состоянии
принять в них участие  с ущербом для собственного кошелька; он предпочитает
поэтому войну, которая, как  он надеется, даст ему в результате возможность
требовать в  качестве повелителя  то, чего в течение  некоторого времени он
добивался собственным  примером и мерами убеждения;  я сказал, наконец, что
он не собрал  бы столько войск на севере в ущерб для  своих дел в Испании и
не  затратил  бы  столько  денег на  приготовления  всякого  рода, если  бы
предварительно  не  решил  уже  использовать  все это  либо  для  известной
политической  цели, либо  для  того, чтобы  удовлетворить свою  излюбленную
страсть.

- Это какая же страсть? - спросил меня император смеясь.

- Война, государь.

Он потянул меня за  ухо, довольно слабо протестуя против моего заявления, а
затем  предоставил мне  полную  возможность сказать  все, что  я  хотел. Он
слушал самым благосклонным образом  все, что я ему говорил. Когда я касался
какого-нибудь чувствительного пункта, он  щипал меня за ухо и слегка трепал
по затылку,  в частности когда ему казалось,  что я захожу чересчур далеко.

Я  сказал ему,  что он  стремится если  и не  ко всемирной монархии,  то во
всяком  случае  к господству,  которое  означает более,  чем "первый  среди
равных", и  предоставило бы  ему возможность требовать от  других всего, не
подвергая себя таким же  лишениям и не оставляя за другими права жаловаться
или хотя бы возражать; на Время это может казаться выгодным для Франции, но
в  результате уже имеются,  а в  будущем еще больше  разрастутся враждебные
настроения, враждебные чувства, зависть,  и рано или поздно это будет иметь
роковые последствия  для нас; в нашем  веке нельзя навязывать народам такое
положение.  Император  много  смеялся над  моей  филантропией,  как он  это
называл, и  над выражением  "первый среди равных".  Он был в  очень хорошем
настроении,  смеялся  по всякому  поводу,  совершенно не  сердился и  делал
слабые  попытки доказать  мне, что я  ошибаюсь. У  него был такой  вид, как
будто  он говорил  мне:  "Вы правы,  вы угадали  верно,  но не  говорите об
этом...".

Император лишь старался доказать мне, что он вел всегда только политические
войны в интересах Франции,  давая мне понять, что и проектируемая им война,
на  которую он,  по  его искренним  уверениям,  все еще  не решился,  будет
политической  войной  более,  чем  всякая  другая,  и  будет  служить  даже
интересам всей Европы и т. д., и т. д.

Он  прибавил, что Франция  не может  сохранить положение великой  державы и
добиться большого коммерческого процветания и влияния, принадлежащего ей по
праву, если  Англия сохранит свое влияние  и по-прежнему будет узурпировать
все   права   на   море,   -   так   называл   он   английские   претензии.

Мы  долго  спорили  по  поводу  этих  вопросов,  а также  по  поводу  моего
утверждения  о том,  что Франция  уже сейчас слишком  сильно территориально
расширилась и все ее владения по ту сторону Рейна могут лишь быть поводом к
войне  и к  серьезным затруднениям  для ею  сына; его  гений и  его величие
охватывают весь  мир, но  человеческий здравый смысл,  то есть обыкновенный
человеческий ум, как и  разумные географические очертания государств, имеет
свои пределы, которых не должны переступать мудрость и
предусмотрительность.

Император шутил над моей умеренностью, или, вернее, высмеивал ее, но тем не
менее размышлял над моими  словами. По крайней мере я мог это предположить,
так как  не раз  во время этой  части разговора он  становился задумчивым и
молчаливым,  как  человек,  на  которого  услышанная  им  правда  произвела
впечатление.  Порою  даже  во  всем  его  обхождении,  в  тоне  его  голоса
проявлялось настроение человека, довольного той откровенностью, с которой с
ним говорят и к которой так мало привыкли государи.

Император старался  убедить меня, что мир с Англией  - это крайняя цель его