очень деликатно аннулировали сделанные  нами предложения, к счастью, еще не
получившие  положительного  ответа,  который   поставил  бы  меня  в  очень
затруднительное  положение,  если  бы   я  его  к  этому  моменту  добился.

- Я  забыл эти подробности, - сказал император,  - но не подлежит сомнению,
что там были рассержены сближением с Австрией.

Я ответил ему, -  это была правда, и это поразило в свое время всех, - что,
как   доказывают  разговоры   императора  и   Румянцева  во   время  первых
предварительных шагов, предпринятых по этому вопросу, в Петербурге в первый
момент  почувствовали только  удовольствие от исчезновения  вопроса, весьма
деликатного для  взаимоотношений между  обоими правительствами и  еще более
деликатного  для императора  Александра  в области  его отношений  со своей
матерью и со своей семьей.

Император  Наполеон  еще  раз  повторил,  что  он  не хотел  ни  войны,  ни
восстановления  Польши,  но  что  надо прийти  к  соглашению  по вопросу  о
нейтральных и по другим разногласиям.

- Если ваше величество действительно этого хотите, то это будет нетрудно, -
снова ответил я.

- Уверены ли вы в этом? - спросил меня император.

- Вполне,  - был мой ответ,  - но нужно, чтобы  предложения были приемлемы.

- Но  что же еще? -  возразил император. Он побудил  меня вновь перечислить
ему возможные предложения.

-  Ваше величество  уже давно  и столь же  хорошо, как  и я, знаете,  в чем
заключаются причины  охлаждения. Ваше величество лучше  меня знаете, что вы
готовы были бы сделать, чтобы исправить дело.

- Но что же? Чего от меня требуют?

-  Что   касается  торговых  сношений  между   обеими  странами,  то  нужны
соглашения,  построенные на  взаимной выгоде;  то же  самое нужно  для всей
вообще  морской  торговли; нужно  терпеть  допущение  нейтральных, если  мы
хотим,  чтобы  допускались и  продавались  грузы,  имеющие лицензию.  Нужно
устроить  принца Ольденбургского  так,  чтобы он  не был  поставлен,  как в
Эрфурте,  абсолютную  зависимость  от  вас; нужно  заключить  соглашение  о
Данциге, о прусских делах и т. д., и т. д.

Когда император  увидел, что  я перешел к  политическим вопросам и  что при
обсуждении их  он, несомненно будет вынужден  сказать больше, чем хочет, он
заявил, что  Лористону даны поручения  по этим вопросам и  что я, вероятно,
нуждаюсь в отдыхе.

Я  просил  его  величество  позволить  мне  сказать еще  лишь  одно  слово.

- Говорите, - сказал император.

- Война и мир  в ваших руках, государь. Я умоляю ваше величество подумать о
своем собственном счастье и о счастье Франции, когда ваше величество будете
выбирать  между превратностями  войны  и хорошими  скрытыми выгодами  мира.

- Вы говорите, как русский, - ответил император.

-  Скорее,  как  добрый   француз,  как  верный  слуга  вашего  величества.

- Повторяю вам, я не хочу войны; но я не могу помешать полякам желать моего
вмешательства.  Даву  и  Рапп  доносят  мне, что  литовцы  взбешены  против
русских; они  посылают ежеминутно Даву и  Раппу делегатов, чтобы торопить и
убеждать нас.

- Вас  обманывают, государь, - был  мой ответ. Я указал  императору, что из
всех  соучастников раздела  Польши  именно русское  правительство благодаря
политическому строю  России больше  всего подходило польским  магнатам, что
уже император  Павел хорошо  относился к ним, а  император Александр сделал
еще больше для них;  я встречался со многими польскими помещиками, которые,
бесспорно,  сожалели  о   своей  прежней  национальной  независимости,  но,
сомневаясь  в  возможности  восстановить  Польшу  как  большое  независимое
государство, они  были мало  склонны вновь поставить свою  судьбу на карту;
пример   герцогства  Варшавского,   положение   которого  отнюдь   не  было
счастливым,  далеко не  так  расположил их  в  нашу пользу,  как Думал  его
величество;  между знатными  польскими фамилиями  существует соперничество,
которое  всегда  будет  мешать  согласованным  действиям с  их  стороны.  Я
добавил, что  император не может скрывать от  себя того, что теперь слишком
хорошо  уже знают  в  Европе, а  именно, что  он стремится  владеть разными
странами   скорее    для   себя,   чем   в    их   собственных   интересах.

- Вы этому верите, сударь? - спросил меня император.

- Да, государь, - ответил я.

-  Ну, вы  меня  не балуете,  - возразил  он шутя,  - однако  пора обедать.

И он удалился.

Так закончилась эта беседа, продолжавшаяся более пяти часов и не оставившая
у   меня   никакой   надежды    на   сохранение   спокойствия   в   Европе.

Я говорил потом с герцогом Бассано[65], который, подобно императору, уверял
меня, что  мы не  хотим войны, что  в Петербурге напрасно  тревожатся и что
император не  может теперь ничего  изменить в тех мерах,  которые он считал
раньше необходимым принять.

Я мало  надеялся теперь на то, что император  склонится к другим идеям; тем
не  менее я  не  падал духом.  Испанские дела  шли  довольно плохо  и могли
привести к тем или  иным инцидентам, которые повлекли бы за собой переход к