была  восстановлена  полная  гармония,  хотя  император  всего  лишь  утром
повторял то, что он говорил перед выездом из Парижа, а именно, будто король
забыл, что  он француз по рождению  и что император сделал  его королем. Со
своей  стороны, король громко  жаловался на  то, что он  является государем
только  по имени  и  должен жертвовать  тем, что  считает  интересами своих
народов, ради того, что  император называет интересами континента и Франции
(когда императору  были доложены  эти выражения короля,  они рассердили его
еще больше, чем контрабанда).

Первыми  словами, с  которыми  император Наполеон  обратился к  губернатору
Данцига генералу Раппу, были:

-  Что делают  ваши купцы  со своими  деньгами? Начинается война.  Я теперь
займусь ими.

Во время послеобеденного разговора  он сказал Раппу, Неаполитанскому королю
и еще  нескольким другим лицам,  что пруссаки и даже  австрийцы действуют с
нами заодно, что Александр не ожидал этого и очень озадачен; в конце концов
он сам этого хотел,  а если он все же не хочет войны во что бы то ни стало,
то  он еще  может ее  избежать; это  выяснится через несколько  дней. Легко
догадаться, что это говорилось  для того, чтобы политические слухи разнесли
повсюду слова императора. А  его действительная воля была выражена в первых
словах, с которыми он  при мне и нескольких других лицах обратился к Раппу.

Вечером   и   на  следующий   день   император  очень   жаловался  мне   на
Неаполитанского короля, говоря, что он более не француз и забыл все то, чем
он  обязан своей  родине и  своему благодетелю.  Король, со  своей стороны,
жаловался  Бертье[87],  Дюроку и мне  на то,  что император сделал  из него
всего  лишь вице-короля  и  орудие для  того,  чтобы выжимать  соки из  его
народа, и  т. д., п т.  д. При приеме местных  гражданских властей, которые
жаловались  на  чрезмерные налоги,  император  сказал им,  что он  сохранит
Данциг за собой и  присоединит его к великой империи, думая, что он этим их
утешит, или, скорее, для того, чтобы его слова были повторены в Берлине и в
Петербурге.

Император на людях встретил  короля довольно хорошо, но затем, отведя его в
сторону -  бесспорно для того,  чтобы помешать ему жаловаться,  - начал его
бранить  и  сердиться. Он  жаловался  на  его неблагодарность  и под  конец
"разыграл сцену гнева и  чувствительности, так как, - сказал мне император,
- с этим итальянским Панталоне[88] приходится пускать в ход такие средства.
У  него доброе  сердце;  в глубине  души он  любит  меня больше,  чем своих
лаццарони.  Когда он  меня  видит, он  мой, но  вдали от  меня он,  как все
бесхарактерные люди, поддается тому, кто ему льстит и подлаживается к нему.
Если  бы он  приехал  в Дрезден,  то его  тщеславие  и его  личные интересы
заставили бы его сделать миллион глупостей, чтобы подделаться к австрийцам.
Его жена  честолюбива и вбила ему в голову  тысячу безумных затей: он хочет
владеть всей  Италией. Это  - его мечта,  из-зa которой у  него нет желания
сделаться  польским  королем.  Я  посажу  туда  Жерома  [89] ,  создам  ему
прекрасное  королевство,  но нужно,  чтобы  он сделал  что-нибудь, так  как
поляки  любят  славу.  А  Жером  любит  только роскошь,  женщин,  парады  и
празднества. Мои  братья не  помогают мне. Они  заимствовали от царствующих
династий  только глупое  тщеславие и  не отличаются никакими  талантами, не
обладают ни малейшей энергией. Мне приходится править за них. Не будь меня,
они  разорили  бы бедных  вестфальцев,  чтобы обогатить  своих фаворитов  и
любовниц,  чтобы давать  празднества  и строить  дворцы. Мои  братья думают
только  о себе.  А  между тем  я показываю  им  хороший пример.  Я народный
монарх, так  как я  трачу деньги лишь  на поощрение искусств,  на то, чтобы
оставить  после себя  славное  и полезное  для нации  наследство.  Никто не
скажет, что я одаряю  фаворитов и любовниц. Я вознаграждаю оказанные родине
услуги, и больше ничего".

В  Торне  мы нагнали  обоз  и  главную квартиру;  на  следующий день  после
прибытия  все  это,  а  также  и  гвардия, было  направлено  в  Инстербург.
Император нагнал  гвардию в Инстербурге и следовал  за нею в направлении на
Ковно по  линии Тумбиннен  - Сталлупенен -  Вильковишки, а затем  по лесной
дороге,  оставляя   Мариамполь  направо.  Войска,   охранявшие  путь,  были
великолепны и приветствовали  императора с неподдельным энтузиазмом. Войска
1-го корпуса особенно выделялись своей прекрасной выправкой и обученностью.
Взятые из хороших гарнизонов и побывавшие в руках полководца, который долго
занимался  ими, они  могли соперничать  с гвардией.  Вся эта  молодежь была
полна здоровья  и пыла. Солдаты 1-го  корпуса имели в ранцах продовольствие
на две недели.

Князь Экмюльский  [90],  который находился уже на  берегах Немана, построил
там пекарни,  где заготовляли  хлеб по мере прибытия  корпусов. К авангарду
были прикомандированы печники.

Император  прибыл в  штаб князя,  находившийся в  расстоянии одного  лье от
Немана  и Ковно [91].  Время близилось  к рассвету. Он  немедленно приказал
произвести  рекогносцировку  на  берегах   реки  и  во  всех  окрестностях.
Возвратился он только вечером, в течение двух часов отдавал приказы и снова
сел  на лошадь,  чтобы при  свете луны  подробнее обследовать берег  реки и
определить место  переправы. Все  без исключения должны  были оставаться на
некотором расстоянии  оттуда, чтобы  не привлекать внимания  русских конных
дозоров, которые могли находиться на другом берегу. Император объехал берег
в  сопровождении саперного  генерала Аксо.  Утром ему пришлось  накинуть на
себя  шинель  одного  из польских  солдат,  чтобы  не привлекать  внимания.

По окончании рекогносцировки он  подъехал к группе чинов штаба, чтобы снова
обсудить вопрос  о различных  пунктах, где войска могли  бы занять позиции.
Когда  император скакал галопом  по полю,  из-под ног его  лошади выпрыгнул
заяц,  и она слегка  отскочила вбок.  Император, который очень  плохо ездил
верхом,  упал наземь,  но  поднялся с  такой  быстротой, что  был на  ногах
прежде,  чем я  подоспел, чтобы  его поднять.  Он вновь  сел на  лошадь, не
произнеся ни  слова. Почва была очень рыхлая, и  он лишь слегка ушиб нижнюю
часть бедра.  Я тогда же подумал,  что это - дурное  предзнаменование, и я,
конечно,  был  не  единственным,  так  как князь  Невшательский  тотчас  же
коснулся моей руки и сказал:

-  Мы сделали  бы гораздо  лучше, если  бы не  переходили через  Неман. Это