Император ответил мне очень спокойно:

-  Кто же  сомневается в  вашей верности?  Я отлично  знаю, что  вы честный
человек. Я ведь только шучу. Вы слишком щепетильны. Вы хорошо знаете, что я
отношусь к  вам с уважением. Сейчас вы говорите  вздор. Я не стану отвечать
на все, что вы мне только что сказали.

Признаюсь,  я  был  до  такой  степени  вне  себя, что  вместо  того  чтобы
успокоиться,  был готов  наговорить императору  еще более  неуместные вещи.

Герцог  Истрийский потянул  меня  за одну  полу, князь  Невшательский  - за
другую;  оба   они  уговаривали,  умоляли  меня   не  отвечать.  Император,
по-прежнему сохранявший терпение и говоривший с прежней добротой, видя, что
меня не удается привести  в рассудок, удалился в свой кабинет, оставив меня
с  этими господами,  которые  тщетно пытались  увести и  успокоить  меня. Я
потерял  голову. Наконец,  я ушел  к себе,  твердо решившись уехать.  Я лег
спать лишь  после того, как привел все в  порядок и приготовился к отъезду.
На другой  день с  самого утра я  обратился к Дюроку с  просьбой принять на
себя исполнение моих  обязанностей и испросить соответствующие распоряжения
от императора. Он уговаривал меня, но безрезультатно.

Через некоторое  время ко мне пришли один  за другим .князь Невшательский и
Дюрок,  оба по  поручению  императора, который,  заметив мое  отсутствие на
выходе, поручил  передать мне, что  он желает, чтобы о  происшедшем не было
больше  никакой  речи. Я  по-прежнему  настаивал на  своем желании  уехать.
Император, не  видя меня, когда  он садился на лошадь  для прогулки верхом,
дважды  посылал за  мной.  Меня не  нашли. Я  не  хотел попасть  в неловкое
положение  и  объясняться  с  людьми,  с  которыми не  подобало  входить  в
рассуждение о мотивах моего отказа.

Видя, что я не  появляюсь, император, проехавшись по городу и остановившись
у  моста,  велел  отыскать  меня  и  передать его  приказание  явиться  для
разговора с  ним. Я не мог отказать в повиновении  и подъехал к нему, когда
он осматривал  работы, производившиеся под Вильно.  Как только я явился, он
тотчас  взял меня  за ухо  (это был  его обычный ласковый  жест, выражавший
благосклонность) и сказал:

- С ума вы сошли, что хотите меня покинуть? Вы знаете, что я отношусь к вам
с уважением и совсем не хотел вас обидеть.

Он поскакал галопом, но вскоре остановился и начал говорить о разных делах.
Ни  мне, не  Дюроку не оставалось  ничего другого,  как признать, что  я не
уеду...

Герцог Бассано и некоторые  другие лица, которым было поручено организовать
страну, разглагольствовали  о ее мнимом энтузиазме.  Я жил, по обыкновению,
очень   замкнуто.   Мой  спор   с   императором  сделал   меня  еще   более
осмотрительным. Должен  сказать, однако,  что он ничем  больше не напоминал
мне о  случившемся. О том, что происходило, рассказывали  мне все. А к тому
же достаточно  было иметь  уши, когда вы находились  в служебных помещениях
или участвовали в поездках императора, чтобы быть в курсе всех событий. Все
ясно видели, что представляют собою литовцы: они очень холодно относились к
польскому делу, были мало склонны к жертвам и очень недовольны стеснениями,
связанными  с  войной,  и   беспорядками,  неизбежными  при  таких  быстрых
передвижениях  войск.  Несомненно,  они  были бы  довольны  восстановлением
Польши, но они сомневались в том, что это - единственная цель императора, а
в  особенности  в  том,  что они  получат  такую  форму правления,  которая
соответствовала  бы  их  притязаниям, интересам  и  обычаям.  Тем не  менее
удалось организовать правительственную комиссию.

Варшавский   сейм,   собравшийся   24   июня   в   качестве   генеральной
конфедерации [102],  призвал  всех поляков  к оружию,  убеждая  их покинуть
знамена  угнетателей, которым  они  служили, и  послал в  Вильно депутацию,
чтобы  представить  императору  свои пожелания  и  надежды,  а также  чтобы
побудить  литовцев  к  действиям.   Ответ  императора  на  речи  участников
депутации  показал,  что  Галиция  не включается  в  состав  Польши, и  был
настолько  уклончивым,   что  обдал   холодом  и  разочаровал   даже  самых
увлекающихся людей.

Отсюда можно сделать вывод и о впечатлении, которое он произвел на тех, кто
не  увлекался.  Каждый  пытался  найти  в  этом  ответе то,  что  ему  было
желательно.  Благоразумные люди  нашли  в нем  признаки нерешительности,  а
следовательно,   доказательство   того,  что   император   еще  не   принял
определенного решения  по поводу  Польши и что при  той обстановке, которая
может  создаться в  результате военных  действий, восстановление  Польши не
будет непременным  условием и не явится  препятствием к заключению мира. Из
ответа императора  заключали также,  что он заметил,  как мало воодушевлены
литовцы, и  не хочет связывать  себе руки, ибо те  методы, которыми русские
начали  эту кампанию,  могут  отдалить разрешение  вопроса за  пределы того
срока, на какой он рассчитывал. Эти взгляды были по душе всем благоразумным
людям, можно  сказать, очень  многим, потому что  уже в самом  начале этого
несчастного  похода было много  людей, не  одобрявших его. Во  время своего
пребывания  в  Вильно император  проявлял  невероятную  активность. Ему  не
хватало  не только  дней,  но и  ночей. Адъютанты,  офицеры  для поручений,
штабные офицеры носились по всем дорогам.

По-прежнему он  с нетерпением  ожидал донесений из  корпусов, двинувшихся в
поход. Всех приезжающих он прежде всего спрашивал:

- Сколько взято пленных?

К  его великому  сожалению, стычки  оставались безрезультатными.  Он вполне
основательно надеялся, что у  князя Экмюльского дело дойдет до боя с князем
Багратионом, и радовался, что этому генералу, правой руке старика Суворова,
придется  схватиться с  самым доблестным  из его  соратников. Он  был очень
недоволен  стычкой   авангарда  Неаполитанского   короля  с  неприятельской
кавалерией [103].  Генерал де  Сен-Женье и  довольно много солдат  попали в
плен.  Тем  временем  наше  левое крыло  продвигалось.  Маневры  императора
приняли  определенный  характер,  и  17 июля  он  выехал  из Вильно,  чтобы