Отмазаться  от "листув паньства польскего" успевают только трое молодых
-- Бельский, Мстиславский да Воротынский (он, вишь ты, уже на свободе!).
     Старик  Челяднин,  кряхтя,  лезет  на  плаху  с  женой  и  сообщниками:
Куракиным-Булгаковым,    Ряполовским,    троими   Ростовскими,   Щенятьевым,
Турунтаем-Пронским, казначеем Тютиным.
     А на самом деле  оформили Челяднину измену -- вы помните? --  за  ловлю
много лет назад любимого царского  дяди Миши Глинского,  когда  тот тоже был
предателем и польским шпионом.




        Достойный повод выпить

     Опричнина налетела так  стремительно, что мы чуть было не проехали мимо
великого события в жизни нашего Писца. А дело было так.
     Ранним утром 1 марта 1564 года Писец наш Федя  прибыл натужной иноходью
к  нам  в палату и замер у теплой стеночки -- то ли больной, то ли хмельной.
Мы с Историком как-то сразу почуяли: случилось страшное. Историк под  пенсне
подобрел глазами и стал  кругами приближаться к Писцу, который морщил в руке
какой-то листок.
     "Кальтенбруннер женился на еврейке" -- вспомнилось мне.
     Тем временем, Историк уже  поил Писца  компотом, гладил его  по сутулой
спине, ласково уговаривал не  грустить. Тут и я подошел. Взятый  из костяной
десницы листок оказался цветным титулом церковной книжки. И был он не писан.
А был  он печатан!  И видно это  было даже без  пенсне. И почему-то от этого
стало в палате жутко.
     Историк   умно  уговаривал   Писца,  что  объективная  необходимость  в
распространении  православной литературы как раз и привела в середине  16-го
века к  возникновению  русского  книгопечатания.  Писец  хрипел,  взвизгивал
горлом  и  никак  не  мог  проикать  запутанную  фразу,  что  "ныне  древлее
летописное узорочество иныи от лукавого восхищахом".
     Тут  и я бестактно  встрял, чтоб ты,  Федя, не грустил, потому что  все
прогрессивное  человечество,  как  раз  намедни  справило  столетний  юбилей
книгопечатания. Коварный немец Гутенберг из Майнца давным-давно похитил твое
древлее девичество, или  как  там ты говоришь.  Так  что под Парижской  Бога
Матерью тамошние  квазимоды бойко  торгуют  своими  католическими  библиями,
апулеевскими Золотыми Ослами и другой порнографией. Писец стал попросту выть
в голос.
     Нужно было спасать человека.
     Пришлось мне отжать деликатного Историка и потащить Федю вниз, на самое
дно московской жизни.
     Оттуда  запомнилось мне сумрачное  мартовское солнышко  в слюдяном окне
шалмана, плавно оказывающееся Луной. Да  девка какая-то  вполне шемаханского
вида  все  представлялась  Шахерезадой и что-то предлагала  на брудершафт. И
Писца от этого немецкого  слова рвало. А хозяин  шалмана все подливал  нам в
глиняные чашки зеленую скользкую дрянь. И  становилось Феде все хуже и хуже.
И  уже  не плакал он, а только шептал: "Ты меня уважаешь?". И я понимал, что
он сомневается в уважении не к себе лично, потрепанному придворному писателю
средних лет, а ко всем тысячам  безымянных  Писцов, согнувших  свой  горб за
веру, царя и отечество.
     -- Семьсот лет!  -- стонал  Федя. --  Из них  пятьсот --  по-русски!  И
получается, зря! Выходит, и не нужно было ничего этого, и теперь не надо!
     -- Надо,  Федя!  -- одергивал я. -- Теперь  ты, Федор, будешь писать не
просто  текст,  а  Слово! А  Федоровы -- твои  дети  --  будут  его запросто
печатать.
     И я полез в самый глубокий карман, и там, среди  тайных вещей страшного
последнего  века,  нашел  маленький линялый  томик  и, зажав винным  пальцем
фамилию автора, показал Феде его имя. И Федя, увидав свое имя, умер.

     "Счастлив, кто посетил сей мир
     В его минуты роковые, --
     Его призвали всеблагие,
     Как собеседника, на пир.
     Он их высоких зрелищ зритель,
     Он в их совет допущен был,
     И заживо, как небожитель,
     Из чаши их бессмертье пил!"

     Шемаханская  торчала сбоку,  кабатчик  побежал  доложить  о крамолах  и
колдовстве, но Федя оживал помаленьку: уже глаза его блестели.

     "Нам не дано предугадать,
     Как Слово наше отзовется, --
     И нам сочувствие дается,
     Как нам дается благодать..."

     Потом мы  очутились на ночной улице и весело месили грязь куда-то влево
от Кремля среди приземистых черных срубов. А  Федя все просил списать слова,
и  я отговаривался, что писаное печатать можно, а печатное  писать нельзя --
грех!
     -- А!  Копырыгхт!  --  вспомнил и тут же  отрыгнул еще  одно "немецкое"
слово Федя.
     Тогда мы стали петь современные русские песни, но я плохо понимал слова
и запел из другого Федора. Удивленные арбатские собаки дружно подвывали двум
патриотам утопающей в грязи столицы:

     "Город чудный, город древний,
     Ты вместил в свои концы
     И посады, и деревни,
     И палаты, и дворцы!
     Опоясан лентой пашен,
     Весь пестреешь ты в садах,
     Сколько храмов, сколько башен
     На семи твоих холмах!..
     На твоих церквах старинных
     Вырастают дерева;
     Глаз не схватит улиц длинных:
     Это матушка Москва!"