Бальрих молча, угрюмо прислушивался к этим разговорам. Как еще  слепы
люди, они не знают истинного  положения  вещей.  Да  и  что  в  сущности
испытали они? Они не попадали в положение одиночек, никто грубыми руками
не касался их души, и в трудную ночь испытаний они  не  стояли  лицом  к
лицу со своим богом. Они ведь не вернулись, как я, оттуда.
   Он спрашивал себя, как поступили бы все они, если бы там, в зале,  их
сестра... Они примирились бы с этим, как и механик Польстер, быть может,
это даже польстило бы их гордости. Но нет! Не  таковы  его  товарищи  по
классу. Гербесдерфер на его месте пошел бы и прибил этого  пса.  Стыд  и
злоба душили Бальриха, когда он вернулся в зал.
   Здесь, в полусне, забыв обо всем на свете, все  еще  танцевали  пары.
Музыка играла, словно для вертевшихся  на  карусели  деревянных  зверей.
Бальрих увидел сестру: закрыв глаза, она все еще  кружилась  в  объятиях
своего повелителя. Они прильнули друг к другу, не  отрываясь,  словно  в
забытьи, и только ноги их двигались и жили. Ему хотелось броситься между
ними и разнять их, но ее глаза были закрыты - и разве осмелился бы он ее
будить?
   Танец кончился. Бальрих сказал ее кавалеру, что следующий сам танцует
с сестрой. И вот музыка снова заиграла, и он повел ее.
   - Ты сегодня красивей, чем обычно. Почему это? - спросил он.
   Она улыбалась, точно только  что  проснулась.  В  дальнем  углу  зала
сидела  бедная  Тильда,  и  он  перехватил  ее  молящий  взор.   Бальрих
рассмеялся, и такая неудержимая горечь была  в  этом  смехе,  что  Лени,
наконец, подняла на него глаза.
   - Мне все кажется, - сказал он ей на ухо, - что  это  твой  праздник,
только твой, на вилле "Вершина", и ты там госпожа.
   - Как знать, - прошептала она и открыла еще шире свои золотисто-карие
глаза. Потом рассмеялась, откинула голову, а  он  принялся  насвистывать
мотив, который играл оркестр, и они  опять  закружились  в  танце,  тихо
покачиваясь в такт музыке.
   - И цветами тебя забрасывают, - шепнул он ей, продолжая насвистывать.
   Она испуганно рассмеялась, ибо действительно на ее запрокинутое  лицо
упала роза. И тут Бальрих увидел, что Горст Геслинг брал розы из корзины
цветочницы, бросал их в Лени и неизменно попадал. При этом лицо  у  него
было надменное и самоуверенное. Бальрих, танцуя, шепнул сестре:
   - Не смотри на него! Ты и так слишком  много  на  него  смотрела.  Ты
унижаешь себя! Откуда у тебя это платье? Ты девка! Ты  наш  позор,  тебя
надо отдать в исправительный дом!
   - А ты? Из какого дома ты вернулся?  -  дерзко  глядя  ему  в  глаза,
ответила Лени, и на ее переносице проступила та же  морщинка,  что  и  у
него.
   - И это говоришь мне ты, сестра?
   Лени старалась  вырваться,  но  он  крепко  обхватил  ее  и  заставил
продолжать танец.
   - Ты первая упрекаешь меня за это. А я и попал-то туда потому, что не
хочу, чтобы вы были нищими и проститутками.
   - А если я хочу стать такой!
   Он вдруг отпустил ее.
   - Иди! - бросил он, задыхаясь от гнева.
   Но она осталась. Белее стены, стояли они друг  против  друга,  тяжело
дыша, не в силах разойтись.
   Наконец брат сказал:
   - Благодари бога, что  я  пришел...  оттуда.  После  этого  дома  все
кажется таким ничтожным и недолговечным и всех начинаешь жалеть. Иначе я
бы тебя избил.
   Подошел Горст Геслинг. Он слышал его последние слова.
   - Однако, господин Бальрих! Вы же будущий  академик...  Пора  бы  вам
освободиться и от моральных предрассудков вашего класса!
   - Потерпите еще немного! - ответил Бальрих и отвернулся.
   На дворе, у  кегельбана,  наступило  затишье.  Никто  не  играл,  все
стояли, обступив старшего инспектора. Но и Яунер был уже тут. Яунер  без
наручников, без жандармов -  торжествующий,  олицетворенная  невинность.
Старший  инспектор  объяснил  им,  что  человеку  свойственно  совершать
ошибки, и удалился вместе с Крафтом,  которого  сотрясала  дрожь.  Яунер
незаметно ускользнул вслед за ними.
   - Отсрочка - не точка, - сказал Гербесдерфер. - Он еще получит  свое!
- И за круглыми стеклами очков гневно блеснули его глаза.
   - Как это они поладили? - спрашивали рабочие. Но Гербесдерфер сам  не
знал.  На  следствии  Крафт  Геслинг  показал  или,   вернее,   невнятно
пролепетал что-то, а старший инспектор истолковал его слова  так,  будто
Крафт Геслинг сам попросил Яунера  достать  из  кармана  своего  пиджака
третью пачку папирос.
   - Но когда я его схватил, в руке у него был зажат бумажник, -  уверял
Гербесдерфер. - Мерзавцы сделали вид, что им ничего об этом не известно,
и позвонили на виллу "Вершина".
   - Зачем?
   - Не знаю. Мне пришлось выйти. Но они долго шептались, а потом до тех
пор наседали на Яунера, пока не уговорили его. А когда выходили из зала,
Яунер весь дрожал.
   Рабочие стояли понурившись, потом переглянулись, и в их глазах  можно
было прочесть только одно: "Нас предали".
   - Он еще получит свое, - повторил Гербесдерфер.
   Невдалеке сидел Бальрих, уронив  голову  на  руки.  Все  с  затаенным
страхом, предчувствуя недоброе, опасливо  поглядывали  на  него,  думая:
"Они с ним расправятся. Хотели же они объявить  его  сумасшедшим,  когда
еще ничего не знали. И вот им известно все,  -  что  же  сделают  с  ним
теперь?"
   Рабочие разошлись, каждого беспокоило то, что их всех ждет.  Те,  что
шли парами, шептали друг другу: "А все-таки он добьется своего".
   Музыка в зале, казалось, играла все громче, и вдруг,  -  что  это?  -
музыканты вышли из закусочной. Одни были красны как кумач, другие бледны
и обливались потом. Словно по команде, они маршировали, выбрасывая ноги,
как на параде. Невдалеке появилась пара, и все, не  веря  своим  глазам,
увидели  Лени  Бальрих  и  Горста  Геслинга.   Высоко   подняв   голову,
пренебрегая изумленными взглядами, шли они,  пританцовывая.  У  всех  на
виду Лени подняла платье до  самых  колен  и  -  пусть  хоть  весь  свет
сбежится глазеть на нее! - танцевала среди  уличной  пыли...  Следом  за
ними, подскакивая, точно заводные куклы, следовали другие  пары,  видимо
уже четко не сознавая, что происходит.
   Рабочие из кегельклуба посторонились,  очистив  место,  и  мимо  них,