- Существуют еще различные термины и наименования болезней  для  тех,
кто хочет ими воспользоваться. Но я не хочу. Вы страдаете  заблуждениями
душевно здорового человека; я это признаю и никогда в угоду  кому-то  не
буду констатировать  обратное,  если  оно  не  подтвердилось.  Вы  часто
ошибаетесь и в оценках своих восприятий и своего мышления. Но  этим  еще
не доказано, -  продолжал  он,  отвернувшись  и  устремив  свой  взор  в
бирюзовую высь, - что такой человек неполноценен; возможно  обратное,  а
именно то, что он особенно ценен. Среди нас  оказалось  бы  куда  больше
гениев, если бы жизнь всегда находила для них место.
   - Значит, я все-таки человек пропащий? -  спросил  Бальрих,  ибо  так
понял слова врача.
   Они дошли до конца сада. Тощий человек все еще стоял на том же месте,
словно был  здесь  один,  и  продолжал  приветствовать  неведомое.  Врач
остановился.
   - Я понимаю вас, потому что я молод. Будь я стариком и чинушей, я  бы
вас посадил в сумасшедший дом. Но так как я молод, то  я  чувствую  себя
еще связанным с неведомым, со вселенной.
   Он поднял лицо и воздел руку,  приветствуя  небо  -  совсем  как  тот
помешанный.
   Затем снова обернувшись к Бальриху, он произнес с грустной улыбкой:
   - Будем говорить прямо. Вы пострадали от  неправды,  вы  видите,  что
ваши ближние продолжают страдать от нее, и пришли к выводу, что весь мир
- сплошная несправедливость.
   - А к какому же еще выводу я мог прийти? - спросил рабочий.
   - Я... не знаю. - И с той же печальной улыбкой врач продолжал: -  Но,
может быть,  вам  следовало  бы  снисходительнее  относиться  к  людским
заблуждениям, мне так приходится это делать.
   - А я не могу, - сказал Бальрих.
   Они промолчали и повернули обратно.
   - Вы любите кого-нибудь? - спросил врач.
   - О да!
   - Так любите же, любите! Вот вам средство преодолеть ненависть.
   Они пожали друг другу руки. Бальрих еще раз прошел по  белым  длинным
коридорам; и опять сиделки толкали перед собой тележки с пищей;  наконец
он вышел. "Бывают на свете и друзья", -  подумал  он,  очутившись  среди
непривычной городской сутолоки. Но по пути в Гаузенфельд  мрачные  мысли
снова овладели им, самый воздух словно был насыщен  борьбой,  и  впереди
его ждала борьба. Он подумал: "Как бы этот доктор не  обжегся.  Ведь  он
должен был признать меня сумасшедшим, на то он и поставлен. И  вдруг  он
отпускает меня, тут что-нибудь да не так".
   На фабрике ему все стало  ясно.  Здание  охраняли  жандармы;  уже  со
вчерашнего дня опасались столкновения. Рабочие  поставили  администрацию
перед выбором: Бальрих или стачка! Ага! Он  злобно  усмехнулся  и  занял
свое рабочее место.  Вот  оно  откуда  -  благородство  врача!  Все  они
одинаковы, одна шайка!.. Но его все же тревожило сомнение. "А вдруг  это
случайность? Ведь врач говорил со мной, как друг... Как будто среди  них
у меня могут быть друзья? Они зависят друг от друга и все  вместе  -  от
самого богатого. Нет, он не  друг  мне...  Нет,  никому  нельзя  верить,
только работать, работать!"

V

ПРАЗДНИК СТРОИТЕЛЕЙ

   Он так  был  поглощен  работой,  что  даже  не  заметил  приподнятого
настроения, царившего  на  фабрике.  Новый  казарменный  корпус,  кошмар
Клинкорума,  стоял  уже  под  крышей,  и   его   завершение   готовились
ознаменовать большим  торжеством.  На  один  из  ближайших  сентябрьских
воскресных дней намечалось гулянье с даровым  пивом,  музыкой,  танцами,
аттракционами и повальным пьянством.  Бальрих  молча  наблюдал  рабочих,
оживленных  приближением  предстоящего  праздника,  женщин  и   девушек,
которые обсуждали свои наряды, влюбленных, - они  уже  предвкушали  свое
счастье, и его сердце охватывала жалость, еще более острая, чем гнев.
   Он мог бы сказать  им:  "Не  обольщайтесь!  Вы  же  знаете,  что  это
милостыня, которую он вам подает, что этот беззаботный день  -  грошовая
подачка, он ее бросает вам за муки всей вашей жизни, чтобы вы  и  впредь
страдали до могилы". Но он молчал. Бедняжке Тильде, ходившей за  ним  по
пятам и, конечно, ожидавшей большего, он купил новый  платок,  а  сестре
своей Лени - бальные туфли цвета бронзы на каблучках, словно для феи.
   День выдался безоблачным, каким и надлежало быть праздничному дню. На
новом корпусе уже покачивались  гирлянды  из  еловых  веток.  В  воздухе
заколыхались  флаги:  подошли  члены   рабочего   кегельного   клуба   и
гимнастического кружка,  председатель  или  распорядитель  уже  упивался
радостью покомандовать, а все остальные - счастьем постоять навытяжку по
собственной доброй воле.
   А на поляне, перед корпусами "С" и "Т" завертелась карусель. Но детей
ждала не только она: ларьки с вафлями, тиры и киоски с лимонадом  -  все
это выстроилось на поляне, по пути к кладбищу. Программа увеселений  для
взрослых была иная.
   В  зале  позади  закусочной,  пахнувшей  свежей  побелкой  и  еловыми
ветвями, рабочих ждала обильная закуска - копчености и пиво, ешь  и  пей
сколько влезет под гром духового оркестра и запах известки и хвои;  а  в
довершение всего - речь молодого хозяина Горста Геслинга.
   Он замещал своего отца-директора и хотя не ел  со  всеми,  но  стоял,
держа в руке кружку пива,  на  самом  почетном  месте,  в  конце  самого
длинного стола. Рабочий Динкль, по своему обыкновению, угодливо подвинул
молодому Геслингу стул и притом под самые колени, так что  ноги  у  него
поневоле должны были согнуться. Однако, против  ожидания  Динкля,  Горст
Геслинг продолжал стоять, выпрямившись. Он лишь бросил ему через  плечо:
"Напрасно  стараетесь,  любезный!",  что  должно  было  внушить   Динклю
соответствующее  почтение.  Другие  рабочие,  которых  уговорил   Яунер,
протиснулись к столу и попросили разрешения у молодого хозяина выпить за
его здоровье. В ответ Горст Геслинг поднял бокал до уровня монокля,  чем
все были крайне польщены. Многие сегодня даже сошлись на том, что сына и
сравнивать нельзя с  отцом  и  что  молодой  Геслинг  -  порука  лучшего
будущего. Пророчества рабочего Бальриха, для  исполнения  которых  нужны
были упорный труд, воля, вечное доверие,  -  все  было  заглушено  ревом
оркестра и шумом дешевых увеселений. А сам Бальрих, застрявший где-то  в
задних  рядах,  потерял  цену  в  их  глазах.  Только  бы   Геслинг-отец
отправился на тот свет, и тогда да здравствует Геслинг-сын!