Асессор Клоцше, ухаживавший в  уголке  за  Гретхен,  дочерью  хозяина
дома, высунул руку из-за ее спины и поднял кверху, словно для присяги.
   - Пусть только посмеют!.. - прохрипел он, грозно  выкатив  глаза,  и,
доказав этим свою решимость, возвратился к прежнему занятию.
   Сыновья Горст и Крафт, утонувшие в креслах, так что торчали только их
ноги в крагах, высказались категорически "за вскрытие нарыва".
   Фрау Густа, гордясь храбростью своих сыновей, а еще больше  тем,  что
разведенная госпожа фон Анклам столь  поощрительно  им  улыбалась,  села
так, чтобы отгородить их от генерала и  своего  мужа  Дидериха  и  таким
образом не  мешать  начавшемуся  флирту.  Анкламша  чем-то  походила  на
еврейку, но ведь она была племянницей его превосходительства, и  поэтому
такое сходство можно было объяснить, несомненно, лишь игрой природы.
   Свой выбор госпожа фон Анклам остановила на Горсте, а не  на  Крафте,
любимце матери. Крафт примирился с этим, - женщины его не  интересовали.
"Он принадлежит мне одной", - думала мать.
   Между тем мысли Эмми, матери юного Ганса Бука, были заняты одним: как
бы удалить сына из комнаты. Она слишком хорошо знала его и знала, что он
заходит  дальше,  чем  его  отец,  в  отрицании  своего  класса,   своих
привилегий. Но  что  это  с  ее  мужем?  Он  опять  возражает  генералу,
побагровел не только он, но и Геслинг. "Мой брат  Дидель,  -  размышляла
Эмми, - очерствел. Я помню время, когда он был совсем другим. Теперь его
видят только суровым, поэтому он думает, что и должен быть  таким.  И  я
знаю, - продолжала сестра свои размышления,  -  Дидель  и  муж  мой  уже
никогда не сговорятся. Если бы только Дидерих позволил, Бук  выложил  бы
им здесь всю правду.  Ведь  это  же  страсть  Вольфганга  -  выкладывать
правду, - рассуждала его супруга. - А потом он все-таки смиряется,  даже
если не согласен с чем-то, и плывет по  течению.  Когда-то  ему,  должно
быть, солоно пришлось. Где же теперь найти силы  и  бороться,  чтобы  не
страдали другие?"
   Но Ганс!..
   "Мой Ганс, - с горечью думала мать, - я  трепещу  за  него.  Пока  он
только в душе стоит за правду, но я предчувствую, что он  захочет  и  на
деле бороться за нее. А разве это возможно? Или мне надо  желать,  чтобы
он стал другим, мой Ганс?"
   Тут она почувствовала на себе неодобрительный взгляд  своей  невестки
Густы. Та никогда не сомневалась в  своих  сыновьях,  а  ведь  они  были
похуже отца. "Мой сын лучше, и все же мне  приходится  сомневаться.  Да,
жизнь сложна и запутанна", - говорила себе Эмми Бук.
   А на террасе, увитой розами, у Гретхен возник спор  с  братьями  и  с
Клоцше, которому надо было уходить. Худосочная, скрытная Гретхен  стояла
за рабочих, и возможную забастовку она даже одобряла. Но почему  именно.
- этого никто не мог понять. Что бы ни говорил ее нареченный Клоцше, она
неизменно отвечала:
   - Да ну тебя, пузан!
   Наконец брат Гретхен Крафт не выдержал и открыл ее тайну.
   - Эх ты,  дурочка!  Во  всем  виноват  театр!  Она  видела  на  сцене
забастовку, а главаря  ее  играл  Штольценек.  Понимаешь,  Клоцше?  Леон
Штольценек - первый любовник.
   Горст незаметно толкнул Крафта в бок, однако асессор спокойно отнесся
к его заявлению.
   - Пустяки, - добродушно пробурчал он, - театр - это совсем другое.  Я
там тоже аплодировал вместе со всеми.
   Когда  машина  умчала  генерала  и  асессора,  Геслинг,  оставшись  в
раззолоченной галерее, накинулся на зятя.
   - Я очень обязан тебе за то, что ты расхолаживаешь моего генерала. Он
совсем раскис. Если он не при шлет мне солдат,  нам  на  крайний  случай
останется еще твоя болтовня.
   Бук возразил, что  слово  всегда  недооценивают,  точно  так  же  как
недооценивают моральные факторы.
   - Разве я аморален? - гневно спросил Геслинг.
   - Средства, какими ты удерживаешь власть, - продолжал Бук, -  те  же,
какими хвалятся и бунтовщики. А другие, которых они не знают,  тебе  так
же чужды, как и им. Вы стоите друг друга! - мягко закончил Бук.
   Геслинг пришел в ярость.
   - Я знаю только свои  права.  Если  рабочие  выступят,  в  них  будут
стрелять. Окольные пути претят моей прямой натуре.
   - Твоей прямой натуре! - повторил Бук.
   - И твоей, надеюсь! - Глаза Дидериха метали молнии. - Учить одного из
моих собственных рабочих  латыни  -  это  предательство,  это  поощрение
крамольных идей! Я этого учителю Клинкоруму никогда  не  прощу.  Но  еще
беспощаднее я отнесся бы к тому, кто ему платит за это.
   Бук покачал головой.
   - Поверь, он делает это безвозмездно, из чисто научного интереса.
   - Пустая отговорка. Так может сказать каждый. И твой  сын,  одалживая
Бальриху свои учебники, будет ссылаться на науку.  Ганса  теперь  с  ним
водой не разольешь.
   Бук отступил и уже робко, без иронии, сказал:
   - Ганс? Но он ведь ребенок, не правда ли? В его возрасте  дружат,  не
считаясь с рангами...
   Ганс, притаившийся за камышовой кушеткой с  горой  подушек,  все  это
слышал. Он закрыл лицо руками. Отец отрекается от него. Отец лжет.  Папа
и он, Ганс, - оба вынуждены лгать дяде Геслингу...  Он  тихонько  выполз
из-за кушетки, прячась под  гирляндами  роз,  и  ускользнул  с  террасы.
"Разве кто-нибудь может принудить нас лгать? Я ненавижу этого человека и
буду ненавидеть вечно, клянусь!" При этом он отлично понимал, что и  сам
уже лгал не раз и что такова жизнь.
   А с террасы все еще доносился крик Геслинга.
   - Я должен верить всему, что мне говорят, и все говорят одно и то же,
точно лжесвидетели. Что же я - к разбойникам попал?
   - Ты болен, - мягко сказал Бук.
   Но шурин уже вопил срывающимся голосом:
   - Горе вам, если я вас поймаю!
   И, повернувшись на каблуках, покинул террасу.
   В саду у  "лубяной  беседки"  Геслинг  увидел  сыновей.  Над  окнами,
обложенными корой, Горст и Крафт развешивали белые черепа животных.
   - Что это значит? - спросил отец.
   - Это принесенные в жертву богу Одину   черепа  священных
лошадей, - пояснил Горст, и пустил слезу из-под монокля.
   Малыши Ральф и Фрицгейнц, смотревшие, как  работают  старшие  братья,
тоже дали свои объяснения.