радостью. Однако рабочий продолжал с изумлением следить за разговором...
Клинкорум же, спустившись с вершин своего пафоса, спокойно пояснил:
   - Если бы Геслинг отказался от постройки этого разбойничьего вертепа,
я, быть может, и перестал бы учить его рабочего.
   - Что ж, выгода важнее всего, - сказал  Бук,  глядя  вслед  Бальриху,
который молча повернулся и пошел прочь. Остальные в пылу спора  даже  не
заметили его отсутствия.
   - Пусть он купит у вас участок! - посоветовал доктор Гейтейфель.
   - И притом за двойную цену, - добавил Циллих.
   - А не то вы взбунтуете против него весь Гаузенфельд.
   "Как могут эти люди так  обманывать  себя",  -  размышлял,  удаляясь,
рабочий Бальрих.
   Обдумывая положение этих господ, он  решил,  что  хоть  оно  и  лучше
положения людей его класса, зато  унизительнее.  Эти  интеллигенты,  как
дети, задирают нос перед теми, кто еще беднее их, и, несмотря на то, что
у самих гроши, пользуются  своей  ученостью  и  черным  сюртуком,  чтобы
похорохориться перед богачами. Взбунтуются и  тут  же  пресмыкаются  при
виде  золотого  тельца;  как  союзники  они   безнадежны,   потому   что
располагают некоторыми благами, недоступными нам.
   Да,  говорил  себе  рабочий,  всякий,  кто  имеет  хоть  какие-нибудь
преимущества перед нами, тем самым  участвует  в  заговоре  против  нас.
Между теми, кто владеет хоть чем-нибудь, и  нами,  у  кого  ничего  нет,
лежит такая же пропасть, как между рабочими и богачами.  Вся  буржуазия,
до беднейших ее слоев - это мир, отрезанный от нас, оттуда  доносятся  к
нам лишь слабые отзвуки, а от нас туда - ничего, решительно ничего.
   Он думал:  "Каждый  рабочий  слышал  уже  мою  историю.  Ведь  Динкли
наверняка не смогли удержать язык за зубами, но Клинкоруму ее  никто  не
расскажет. Каждый тряпичник знает, что Гаузенфельд на самом деле  наш  и
должен достаться нам. Только эти  трое  торгашей  там,  позади  меня..."
Бальрих даже плюнул при мысли о такой тупости и глупости; они  хватаются
за свои акции и не видят, как почва ускользает у них из-под ног.
   Перед закусочной стоял оглушительный шум:  рабочие  играли  в  кегли.
Когда Бальрих проходил мимо, они притихли.
   Он вошел в закусочную и сел на скамью между двумя рабочими. Один чуть
отодвинулся,  а  на  лице  сидевшего  напротив  Бальрих   прочел   явную
враждебность. Они не доверяли ему, он стал как те, другие; а тем  нельзя
было доверять. Товарищи были правы. Чтобы  расположить  их  к  себе,  он
старался держаться  как  можно  скромнее.  Но  вот  вошел  Гербесдерфер,
почтительно посмотрел на него сквозь круглые очки и вдруг  так  поспешно
сорвал шапку с головы, что она упала на пол. Бальрих  мгновенно  вскочил
и, опередив Гербесдерфера, поднял ее. Когда он снова сел  за  стол,  его
сосед опустил ему руку на плечо и сказал:
   - Я все знаю.
   "Я знаю, ты наш, ради нас ты разучился смеяться и веселиться с  нами,
и жизнь твоя труднее и горше нашей", - казалось, говорил он.
   Выходя из трактира, Бальрих столкнулся в дверях с Симоном Яунером.
   Тот протянул ему правую руку, а левой сделал жест, словно заверяя его
в чем-то, быть может, в том, что умеет молчать. Еще бы ему  не  молчать,
когда каждый уже успел его предупредить: если господа узнают про замыслы
Бальриха, Яунеру не миновать ножа - и он  это  знал.  Поэтому  никто  не
стеснялся в его присутствии. Динкль  принялся  за  свои  обычные  шутки,
именуя старого Геллерта "господин главный директор". Это и было и уже не
было шуткой. Все заржали, Геллерт тоже; он перестал чувствовать  в  этом
издевку, шутка скорее льстила ему.
   Бальрих собирался было уйти к  себе,  к  своим  книгам,  но  какая-то
женщина остановила его. Ее муж пьет, и она просила Бальриха  помочь  ей.
Женщина так же смиренно склонила перед ним  голову,  как  и  его  сестра
Малли.
   Старики, гревшиеся на солнце, оборачивались, когда он  проходил,  они
изумленно смотрели на него и молчали  особенно  многозначительно.  Дети,
все племя детей, неизменно толпились  там,  где  он  проходил,  и  потом
разбегались, вздымая густое облако пыли на его пути.
   "Мы все заодно, - думал радостно окрыленный Бальрих. - Хоть враги и в
заговоре против нас, это уже не спасет их, да и заговор этот не  так  уж
страшен".
   Кроме того, они ничего не знали. Ни один шпион ничего  не  донес  им,
они блуждают в потемках, терзаемые любопытством.
   И на фабрике ощущалась их тревога. Все, вплоть до  инспекторов,  были
свои  и  только  усмехались  в  ответ  на  попытку  кого-либо   "оттуда"
пронюхать, в чем  дело.  Но  любопытных  спроваживали,  не  дав  им  рта
раскрыть, ибо никогда еще люди не работали с таким усердием. Ведь каждый
знал: это для нас. Товар этот уже для нас, машины наши, и доказательство
тому у Бальриха. И всех охватывает ни с чем не сравнимая радость  в  тот
день,  когда  главный  директор  вместе  со  старшим  инспектором  важно
шествует  через  цеха.  Все  понимают:  страшно.  А  дойдя  до  котла  с
жерновами, где стоит  Гербесдерфер,  Геслинг,  глядя  на  него  в  упор,
отступает и идет в обход. Внезапно позеленев, он думает о том, как легко
ему, Геслингу, очутиться между жерновами -  достаточно  одному  из  этих
людей толкнуть его... Страх, всю жизнь терзавший рабочего Гербесдерфера,
охватывает и хозяина.
   Тут он увидел Бальриха, - все взоры были  обращены  на  директора,  и
Геслинг почувствовал свою гибель. Он не спускал глаз с Бальриха,  и  все
стали смотреть на рабочего. Вон тот человек, с черными бровями,  тот,  с
широким лбом, богатырскими плечами и вихром на лбу - я у него  в  руках,
он сильнее меня, он уничтожит меня и восстановит справедливость. Рабочие
переглядываются. До него дошло! Как он дрожит!
   А  Бальрих  стоит,  крепко  упершись  ногами  в  землю,  и  поджидает
капиталиста, с его брюхом, с его белесыми  волосами,  с  его  массивным,
жестким лицом, стоит, как всегда, исполненный сознания, что все  зло  на
свете творится по воле этого эксплуататора...  Геслинг,  поравнявшись  с
ним, останавливается, его нога на миг повисает в воздухе, на  один  миг,
но смертельные враги уже успели помериться силой. Главный  директор  тут
же надменно откидывает голову, а рабочий прикладывает руку к козырьку.
   На дворе Геслинг, склонившись к уху старшего инспектора,  спрашивает,
не знает ли он, кто из этих людей обучался латыни у Клинкорума.
   - Этот самый, - отвечает старший инспектор.

IV

МОРАЛЬНЫЕ ФАКТОРЫ