Лени обняла его, словно желая поблагодарить. Но он знал, что это была
просьба не винить ее и что она  прощалась  с  ним.  С  Лени  он  не  мог
лицемерить.
   - Не уходи! - сказал он хмуро, и все же в его тоне звучала мольба.
   Ее золотисто-карие глаза наполнились слезами.
   - Если бы я могла, - промолвила она тихо. - Но мне  трудно  ходить  в
такую даль. Да и по вечерам работа иногда кончается очень поздно.
   Всхлипывая, она целовала брата, только бы он ей поверил, только бы не
спрашивал ни о чем.
   Потом он сидел внизу у раскрытого подвального окна,  прислушивался  и
ждал, когда все стихнет в ее  комнате.  За  стеной  лежавший  в  постели
старик Геллерт  бранился,  ему  было  холодно...  А  когда  наверху  все
смолкло, брат  стал  ждать  ее  пробуждения.  Задолго  до  рассвета  ему
послышался какой-то шорох. Ветер ли пробежал по верхушкам деревьев,  или
треснул сучок в саду, или со стен что-то  посыпалось?  Скрипнула  дверь,
гравий зашуршал на садовой дорожке.
   Скорее! Остановить ее! Спешить, лететь и чувствовать, что  ноги  твои
приросли к земле, что тебе никогда не догнать ту, которая ушла из дому.
   Калитка хлопает, она слышит за собой погоню, она бежит... Прыжок -  и
он схватил ее. На шоссе, в холодном предрассветном сумраке, дрожа, стоят
брат и сестра и стараются заглянуть в лицо друг другу, но мысленно видят
это другое, истерзанное мукой и злобой лицо.
   Брат старается вырвать картонку у нее из рук, она тянет ее к себе...
   - Лени. И это ты? Ты, для кого я делаю  все  на  свете!  Они  предали
меня, они заодно с Геслингом, а ты - с его сыном?
   - Нет! - воскликнула она в исступлении.
   - Я знаю, к кому ты идешь! Ты больше не работаешь  в  мастерской,  ты
уже не работница, ты...
   Но Лени не дает ему договорить.
   - Все это ложь!
   - Ты шлюха!
   Она всхлипывает в последний раз и внезапно жестко бросает ему в лицо:
   - Да. Это правда, а теперь пусти меня!..
   Она устремляется вперед, но он не отходит от нее и продолжает осыпать
бранью.
   - Это ты обманщик! - кричит она. -  Обольщаешь  людей  своей  сладкой
ложью! Что ж, и мне стать такой, как Малли?
   Тогда он замахивается на нее, но рука замирает в воздухе.
   Она убегает, как тень в ночи. Он зовет, он кричит ей вслед:
   - Ты всегда только обманывала меня,  всегда!  И,  повернувшись,  идет
назад и говорит, говорит, как будто сестра еще рядом с ним.
   Но Лени исчезла. Стих легкий шорох за его спиной, который он  слышал,
сидя в своей комнате, углубленный в книгу. Уже  не  будет  этих  встреч,
когда он бежал к ученику, а она - к клиентке  и  они  шли  вместе  часть
пути. Он едва видит ее силуэт, вот она уже скрылась, свернула  за  угол.
Ушла, жестокая предательница! Ушла, обожаемая сестра! И вот он устроился
в этой комнате, которую она отвергла, в комнате, обставленной для нее  в
рассрочку. С ним только книги, и он знать ничего не желает, кроме  того,
что написано в этих презренных книгах.
   Да, он презирал их! Что они могли ему дать взамен его  утраты,  какой
мести за судьбу сестры  научить?  И  чтобы  не  напрасны  были  все  его
старания, он  весь  отдался  заботам  о  своих  младших  братьях,  о  их
пропитании и учебе, только бы поставить  их  на  ноги,  чтобы  один  мог
работать потом в книжной лавке, другой - монтером. Пусть они не упрекают
его впоследствии, как упрекнула Лени, что он  обманул  их  и  разбил  им
жизнь. И если его дело кажется всем несбыточной  мечтой,  то  пусть  эти
двое станут бездушными мещанами и копят грош за грошом.  Он  видел,  что
все его товарищи ни о чем другом и не помышляют, что у них нет иной цели
в жизни. Справедливость? Всеобщее счастье? Сытое брюхо им  дороже.  Даже
для настоящей ненависти нет у них силы. Разве они  ненавидели  Геслинга?
Да ему достаточно было пообещать им участие в прибылях, и  они  поверили
ему так же охотно, как до того верили мне. Знай же, жалкий человек,  что
ты боролся напрасно! Ты им не нужен! Они предпочитают обман. Чтобы ты ни
делал, верь лишь в себя и в свою ненависть: у тебя ничего  не  осталось,
кроме нее.
   Но совесть подсказывала ему, что  он  клевещет  на  них.  Жестоким  и
чрезмерным было  его  требование,  чтобы  ради  него  они  бросили  все,
бастовали и голодали. Ведь он сам отговорил их от стачки и все-таки ждал
ее. Не ученье ли всему виной? Эти книги, в которых  говорилось  лишь  об
идеях, а не о хлебе, не они ли мало-помалу оторвали Бальриха от рабочего
класса, и вот он, облеченный в черный пиджак,  сидит  в  уютной  комнате
полный своих  размышлений,  которых  физический  труд  уже  не  мог  ему
заменить. Да, он уже не рабочий! И он  стал  избегать  своих  товарищей.
Вернувшись из города после уроков, он забирался в сад или уходил в  свою
комнату и даже не слышал, когда его окликали. Он видел, что Геслинг  уже
не раз подозрительно кружит возле дома Клинкорума, однако у Бальриха  не
возникло желания подстеречь его. Он торопливо проходил и мимо  адвоката,
которого перестал уважать, мимо своих товарищей, которые покинули его  в
беде, и упорно уклонялся от встречи с юным Гансом, сколько бы  мальчуган
ни бегал за ним  и  ни  стучался  к  нему.  Однажды  Ганс  вынужден  был
заговорить с ним через дверь, но, услышав имя Лени, Бальрих  осыпал  его
самой грубой бранью и прогнал. Правда, потом он пожалел об этом: все  же
Ганс - славный малый. Но ненависть к людям была сильнее его.  Ему  вдруг
вспомнился тот молодой блондин в сумасшедшем доме, который спросил его:
   - Любите ли вы?
   Нет, Бальрих не хотел любви. Без нее он чувствовал себя сильнее.
   Однажды, в декабрьскую метель, к нему прибежала Малли. Она  ворвалась
в комнату, размахивая руками и отчаянно рыдая. Случилось  то,  чего  она
так боялась...
   - Старик и Лизель, - всхлипывая, проговорила Малли, - ведь она же еще
дитя, и вот... Что делать? Мы уже обжились здесь, а  теперь  надо  снова
уезжать!
   Брат был сражен этим больше, чем всем остальным.
   Он спустился с ней вниз. Девочка куда-то убежала, а Геллерт улегся  в
постель и, прикинувшись больным, заскулил:
   - Налей-ка мне можжевеловой настойки, иначе я окочурюсь!
   И матери маленькой Лизель пришлось дать ему водки. Но  когда  Бальрих
напустился на Геллерта, тот  снова  залез  под  свою  клетчатую  перину;
только слезящиеся глазки поблескивали оттуда.
   - Я же знаю, вы добрые люди,  вы  не  бросите  старого  Геллерта,  не