растлевающего умы, бесплотного  перед  существующей  властью  и  все  же
подтачивающего ее.
   Директор  застонал  в  темноте.  Жутко  вспомнить  то  время,   когда
вымогатели еще оберегали свою тайну, эту  мистическую  легенду  о  праве
обездоленных  на  какое-то  наследство,  измышление  старого  забулдыги,
поддержанное рабочим, изучающим латынь. Тогда казалось, что ступаешь  по
минному полю, тогда он трепетал на каждом шагу. Теперь  все  ясно.  Мины
разряжены, тайный враг оказался  репетитором  в  потертом  пиджаке.  Как
будто остается только плечами пожать. А вместо этого...
   А вместо этого... директор застонал; он вдруг  увидел  лица,  услышал
голоса и, заметавшись в своей  развороченной  постели,  тщетно  старался
отогнать, как отгоняют  кошмар,  все  эти  слухи,  язвительные  вопросы,
злословие и клевету, которые, казалось, готовы были задушить его.  Много
врагов, много чести. Но если  все,  кто  пожимал  ему  руку,  даже  этот
подагрик генерал фон Попп, если все они будут смотреть на него,  как  на
обреченного, сомневаться в его праве на  собственность,  а  Гаузенфельд,
эту твердокаменную скалу, не будут больше  считать  несокрушимой,  тогда
может настать минута... и разве она не настала? В переговорах с властями
на крупные поставки его противники не раз пускали в ход  то  же  оружие,
которое носит в кармане этот рабочий. Он уже  слышал  те  же  намеки  на
собраниях своих акционеров. Это уже не мистика, не  утопия.  Сама  жизнь
хватает тебя за горло. Враги подкапываются под тебя. Воскресшие Каталины
вырывают у тебя из рук то, что дано тебе свыше - священную собственность
и власть!
   Директор сбросил с себя одеяло и выпил  воды.  Он  хорошо  знал  этих
людей,  знал,  на  что  они  способны  в  своей  алчности,  даже   такой
непритязательной и убогой, в своей  жажде  жить  иначе.  За  одно  слово
завистники посадят тебя в тюрьму, все у тебя отнимут. Что  сумел  делать
ты, сумеет и тот...
   У Геслинга стучали зубы. Его тряс озноб...
   Когда-то ты был молод, теперь молод он. Враг уже занес над тобой нож,
- что может спасти тебя? Опереди его! Все  средства  хороши  ради  такой
цели! Пусть прольется его кровь! Бей его!
   Директор дал тревожный звонок. В доме забегали, засуетились;  он  же,
вооружившись скомканным атласным одеялом и  размахивая  бритвой,  вопил:
"Бей его!" Жена и сыновья нашли его вконец изнемогшего и тут же  послали
за врачом. Машина помчалась по шоссе.
   Бальрих, сидевший за столом, слышал, как она  пронеслась  мимо;  огни
фар упали на дорогу и исчезли во тьме. Догадка осенила Бальриха: "Теперь
враг трепещет! Это из-за тебя, как было устроено из-за тебя же  недавнее
факельное  шествие.  Богач  завладел  всем,   он   лежит   на   гробнице
справедливости и подобен зверю, высеченному из камея, слишком  грузному,
чтобы можно было своротить его  с  места.  Но  этот  зверь,  хоть  он  и
каменный, а боится тебя и охотно выкупил бы у тебя твое право... А  ведь
тогда он всерьез предлагал тебе сто тысяч... Ты в любую минуту можешь их
получить!"
   Бальрих поднялся из-за стола и забился  в  угол.  "Ты  готов  продать
право своих братьев - вот куда привели тебя сомнения!  Ради  собственной
преступной выгоды! Ты отказался от открытой борьбы за это право,  тайком
хотел воспользоваться им лишь как отмычкой и  стать  тем,  за  кого  они
выдают тебя - вымогателем! - Он схватился за голову. - Нет, это  не  мои
мысли! Надо быть таким же хитрым, как он. Я могу продать  ему  фальшивку
или тайком подготовить свидетелей перед тем, как мы будем торговаться, -
тогда он у меня в руках! Все средства хороши! Нож к горлу!"
   Так прошла ночь, прошла она и на вилле "Вершина", у Геслинга.
   Днем, в городе, Бальриха догнал Ганс Бук. От него не так  легко  было
отделаться.
   - Я открою тебе одну тайну, - сказал Ганс. - Он боится.
   - Оставьте меня в покое! - резко ответил Бальрих.
   Но мальчик упорно продолжал говорить:
   - Это касается тебя. Он даст все, что ты потребуешь.
   - Пусть отдаст то, что принадлежит мне по праву.
   - Сто тысяч марок, он опять предложил эту сумму.
   Бальрих вздрогнул.
   - Ты врешь!
   Но подросток только лукаво усмехнулся.
   - Так ты еще не забыл об этих марках! Возьми же их!
   Бальрих угрожающе ответил:
   - Только богатому барчонку может взбрести на ум  такая  мысль!  -  И,
полный ненависти к своим ночным раздумьям, он гневно бросил ему в  лицо:
- Воры вы, каждый на свой лад. Мое право - это право всех!
   Шестнадцатилетний юноша вспыхнул и решительно сказал:
   - Уж очень ты загордился! Увидишь еще, что я не  хуже  тебя.  У  меня
тоже все отняли, и я Геслинга ненавижу. А ты... - Ганс гордо выпрямился,
- ты способен только ненавидеть. Ты никого не любишь.
   Бальрих не пытался уже отделаться от юноши. Он замедлил шаг.
   - Даже ее, - проговорил Ганс вполголоса.
   - Ты видел Лени? - также понизив голос,  спросил  брат.  -  Ей  плохо
живется?
   Бальрих  был  уже  возле  дома,  где  давал  урок,  но  прошел   мимо
Лихорадочным шепотом Ганс торопливо посвящал его в свою тайну.
   - Ради нее я готов просить подаяние, готов стать грабителем. Я  люблю
ее, как не любил еще ни один человек на свете. Увижу  издали,  и  колени
подгибаются. Однажды я упал к ее ногам,  но  она  прошла  мимо.  Мимо!..
Тогда я побежал за ней, хотел схватить ее... унести... Я бы жизнь  отдал
за то, чтобы быть на четыре года старше. Ты еще не знаешь, что я  делаю:
ночью я крадусь к ней в дом и лежу у ее порога.
   - Она не впускает тебя? - спросил брат с тревогой,  ибо  этот  вопрос
касался и его.
   - Один раз я был у нее. Там как раз происходила распродажа ее  мебели
и платьев. Он уже ничего не дает ей. У него больше  ничего  нет.  Он  не
любит ее, негодяй. Я незаметно пробрался в ее комнату. Я видел, как  она
плакала из-за одного платья, и я заплатил за него  моими  часами,  чтобы
она могла оставить его себе.  И  тогда  она  обняла  меня.  -  Подросток
остановился; он побледнел, его глаза были закрыты. - А  потом  она  меня
прогнала.
   - Почему?
   Ганс ускорил шаги.
   - Не знаю, - поспешно ответил подросток.
   Он увидел перед собой Лени в ту памятную минуту, когда она оттолкнула