его и крикнула ему вслед: "На что ты мне нужен, у тебя же нет  ничего!",
но ее брату он сказал: - За то, что я выкупил платье. - И, солгав, чтобы
защитить честь Лени, Ганс словно  ощутил  ее  поцелуй  на  своих  губах.
Внезапно он вспылил:
   - А у тебя, ее брата, наверно, есть деньги, но ты даже не  предложишь
ей. Откуда же тебе знать, как ей живется!
   Ганс шел все быстрее и, наконец, побежал.  Бальрих,  оставшись  один,
задумался: "Как же я ничего не знаю? Этому  юнцу  известно  больше,  чем
мне! Послушать его, так он прямо герой Троянской войны,  отдающий  жизнь
за Елену. А какая польза от этого  Лени?..  Но  все  ради  нее  сошли  в
подземный мир - Аякс, который был  так  силен,  и  Гектор  ,
который был так прекрасен, и, наконец, сама она низвергнута туда. И если
я все это делаю не ради нее, - тогда к чему мои усилия?"
   Бальрих понимал, как горько служить одной идее долгие,  долгие  годы,
быть может всю жизнь, между тем как в стороне  от  твоего  единственного
пути старятся и гибнут те, кого ты  должен  был  бы  поддерживать  своей
любовью. Искуситель являлся по ночам, он неизменно нашептывал все то же;
его и ее жизнь важнее всяких  вопросов  о  праве  и  совести.  Но  днем,
окрепнув духом, он боялся лишь одного - встретиться с Лени.
   Когда  наступил  новый,  1914  год,   Клинкорум   в   последний   раз
проэкзаменовал  Бальриха.  После  этого  учитель,  против   обыкновения,
задержал его и даже угостил кофе; и тут он поведал своему  ученику,  что
покровители Бальриха крайне  озабочены  его  изнуренным  видом,  а  ведь
впереди - экзамены. За три месяца, что остались до  испытаний,  Бальриху
надо пройти столько,  сколько  другие  прошли  за  весь  последний  год.
Клинкоруму  не  хотелось  бы  слишком   обнадеживать   его.   Из   своей
педагогической   практики   он   знает...   Тут   учитель   пустился   в
разглагольствования.  И  когда  Бальрих,  наконец,  прервал  его,   тот,
помолчав, вдруг заявил:
   - Ах, да. У меня есть билет для вас. В театр.
   - Зачем он мне? - удивился Бальрих.
   - Вам надо рассеяться и освежиться, - пояснил учитель.
   Что касается его, Клинкорума, то он отнюдь не сторонник развлечений в
столь неподходящее время,  накануне  экзаменов,  но  раз  покровители...
Какие покровители? Ну, кое-кто из родителей его учеников. Однако Бальрих
сразу сообразил, что это адвокат Бук. Вероятно, и сам Клинкорум об  этом
догадывается.
   С площадки лестницы учитель крикнул ему вдогонку:
   - И новый костюм вас ждет!
   Одетый с иголочки, Бальрих отправился в театр "Аполло".  Он  вошел  в
вестибюль, сверкавший зеркалами и позолотой; в рисунке орнамента главное
место занимали короны и рога изобилия.  Билет,  выданный  ему  в  кассе,
после того как он назвал свою фамилию, оказался на место в бельэтаже,  и
притом одно из самых дорогих, так что он сначала даже  смутился,  словно
это какая-то издевка или искушение. Лестница была устлана мягким  ковром
и такая пологая, что как бы сама несла тебя  наверх.  В  теплом  воздухе
коридора, куда выходили ложи, духами веяло от дам, сбрасывавших  меховые
шубки с обнаженных плеч.
   Мягкие руки бережно снимают с тебя пальто.  Неслышно  открыв  дверцу,
вылощенный капельдинер усаживает тебя в бархатное кресло.  И  сидится  в
нем спокойно и уютно, словно в теплой ванне. Все держатся  непринужденно
и вместе с тем уверенно. Господа во фраках  привычным  шагом  входят  по
ступенькам к обтянутым алым бархатом ложам.  Они  целуют  дамам  руки  в
длинных перчатках или без перчаток, - сказочно белые руки. Иная дама так
смело перегибается через край ложи, точно не может быть никаких сомнений
в безупречности ее обнаженного тела.  И  они  играют  своими  жемчужными
ожерельями с таким ленивым пресыщением, будто уверены в том, что во веки
веков никто их не сорвет. "Напрасно вы считаете себя в безопасности",  -
подумал Бальрих, уклоняясь в сторону,  когда  чувствовал,  что  на  него
наводят лорнет. Вероятно, Бук послал его сюда, чтобы Бальрих полюбовался
на свои будущие жертвы? Или его хотели еще больше сбить с толку?
   Какому-то зрителю надо было пробраться  мимо  него  к  своему  месту.
Бальрих поднялся, чтобы пропустить его,  но  с  непривычки,  смешавшись,
повернулся к нему спиной. Тот, видимо, обиделся. Глядя через монокль, он
дерзко смерил Бальриха своим  мертвенным  взглядом.  Но  Бальрих  сурово
сдвинул брови и показал ему кулак. Тогда человек  с  моноклем,  растянув
застывшие складки рта в подобие улыбки, проследовал к своему креслу.
   "Все вы созрели, как плоды, и вам пора упасть, - размышлял Бальрих. -
Но это хорошо, что здесь, среди вас, сижу я, один из тех, за чей счет вы
ведете вашу постыдную жизнь". Оркестр заиграл что-то бравурное как бы  в
тон его настроению, еще  больше  разжигая  в  нем  ненависть.  Свободное
кресло рядом с ним  кто-то  упорно  старался  передвинуть,  но  Бальрих,
облокотившись на балюстраду, даже не пошевельнулся.
   - Послушайте, не угодно ли вам пропустить меня? -  раздался  над  ним
чей-то гневный голос, и он обмер от ужаса, - это  был  голос  Лени.  Она
отстранила его так энергично, что затрещало кресло.
   - Вот нахал! - сказала она и прошла к своему креслу. Но вдруг  ахнула
и метнулась в сторону, точно хотела убежать. В  это  мгновение  поднялся
занавес.
   И тут он увидел, что  сцена  была  только  продолжением  зала.  Среди
красивой мебели двигались такие же господа и дамы; у них были  такие  же
манеры, и они так же разговаривали, как и люди  в  зале.  Их  речи  были
столь же изысканными, как и мебель, может быть  еще  более  изысканными,
чем те, которые он слышал в доме Геслинга,  а  судя  по  тому,  как  они
обменивались быстрыми репликами, им было легко и приятно  беседовать,  и
они отлично понимали друг друга. Бальрих с трудом  следил  за  тем,  что
происходит на сцене, боясь потерять нить действия,  и  едва  подумал  об
этом, как на самом  деле  потерял  ее.  "Я  держу  экзамен  на  аттестат
зрелости, - размышлял он. - Я не только учился,  но  и  многое  пережил.
Пережил ли столько тот господин с застывшими складками у рта? Однако ему
ничего не стоит следить за ходом пьесы. Да, у  них  есть  что-то  такое,
чего я при всем желании не могу  приобрести".  Он  притих,  ощущая  свою
неполноценность. Между тем сидевшая рядом с ним  сестра  выказывала  все
больше нетерпения. Наконец она обернулась к нему, затем опять посмотрела
в сторону и сказала громко, как бы обращаясь к самой себе:
   - Что здесь идет сегодня? А где же американцы?
   - Какие американцы? - спросил, ничего толком не поняв, Бальрих.
   - Эстрадники. Какая скука! Они что, хоронят там кого-нибудь?
   - Может быть, - проронил Бальрих и умолк.
   Но Лени, видимо, считала, что разговор только  начался.  Она  в  упор