Брат сжал ее руку. А на сцене герои уже  изображали  глубокую  скорбь
после всех пережитых страданий, которые так трудно  было  понять.  Да  и
стоило  ли  задумываться  над  этим?  Моя  сестра  любит  богатого.  Она
принадлежала ему. Но он бросил ее, потому что она  бедна...  И  вдруг  у
него вырвалось:
   - Пусть он женится на тебе. Иначе...
   - Иначе - что? - Она улыбнулась своей всепонимающей улыбкой.  -  И  я
уже хотела застрелить его... сегодня утром. А вечером я здесь. Вся жизнь
- игра, - бросила она небрежно.
   Он строго посмотрел на нее.
   - Но мы не позволим им  играть  нами.  Пойдем!  Ты  должна  вернуться
домой!
   - А ты, разве ты вернулся бы на фабрику? Я уже не могу  стать  такой,
как Малли.
   Он попытался возражать, но она прервала его:
   - Женись на Тильде!
   Он стал уверять ее, что непременно женится, но она, казалось, уже  не
слушала.
   - Вообще мы можем пожать друг другу руку. - И она надменно  протянула
свою. Он сердито отвернулся, и не успели они опомниться,  как  спектакль
кончился.
   - Что ж, - воскликнула Лени, - актриса на самом деле утопилась?
   - Да, в меховой шубе, - ответил Бальрих, - чтоб не озябнуть.
   Он-то знал, как люди топятся; но богатым этого знать не дано...
   Когда брат и сестра поднялись  со  своих  мест,  Бальрих  заметил  на
местах под ложами ту самую даму, которая напомнила  ему  фрау  Бук.  Она
убежала от них, и теперь, оставшись  одна  в  безлюдном  зале,  все  еще
смотрела на опущенный занавес. И хотя они прошли совсем близко  от  нее,
она их не заметила. Ее глаза были закрыты, а по щекам катились слезы.
   Он усадил Лени в такси. На прощанье она сказала ему:
   - Что ж, было очень приятно. Все-таки разнообразие. А ты  не  поедешь
со мной?
   Брат отказался, Лени опять смиренно проговорила:
   - Ну, в другой раз. Значит, не судьба.
   Она почему-то медлила. Заглянув ему в глаза, она наконец сказала:
   - Знаешь, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги... -  Но,  прочтя
ответ в его глазах, быстро добавила: - Хотя  только  вчера  у  меня  был
судебный исполнитель.
   Она рассмеялась. И чтобы облегчить ее душевную боль, рассмеялся и он.
Лени уехала.
   Бальрих один побрел домой, в Гаузенфельд. Морозный ветер обжигал  ему
лицо. "Почему та женщина  плакала,  -  размышлял  он,  -  ведь  в  пьесе
утопилась молодая? Или она плакала оттого, что в молодости сама едва  не
поступила так же, а может быть, напротив, пожалела, что у нее не хватило
мужества на этот шаг? Чего ей недостает? Судьба не дала ей счастья, хоть
она и богата? Их мир совсем другой. Он недоступен моему пониманию.  Одно
мне ясно: и  они  там  страдают;  значит,  неправда,  что  они  живут  в
счастливом неведении, что их жизнь сплошной  праздник.  Что  бы  они  ни
делали и как бы ни поступали, если они страдают, то даже для них  -  это
оправдание, и тебе теперь будет труднее желать их гибели".
   Мысль эта глубоко  потрясла  его:  "Теперь  ты  знаешь,  что  ближние
покинули тебя и что тебе невозможно слиться с  ними  воедино.  Ты  понял
уже, что победа, - та победа, ради  которой  ты  живешь,  сомнительна  и
ничего не даст. Ты знаешь,  что  борьба  не  сделала  тебя  лучше.  Тебе
пришлось узнать, что враги твои имеют тоже право на жизнь, как и ты..."
   Он вернулся к себе в комнату, но не зажег света и, хотя  было  темно,
закрыл лицо руками.  Вот  как  обстоит  дело,  вот  с  какими  помыслами
предстанет он в ближайшие дни на  экзамен,  на  то  школьное  испытание,
которое  для  большинства  является  обычно  подготовкой  к   дальнейшим
жизненным испытаниям.
   Отныне ученье давалось  ему  труднее,  но  с  тем  большим  пылом  он
работал. Он старался не думать ни о боли, тисками сжимавшей голову, ни о
часах бессонницы, полных  смертельного  страха.  "Я  не  хочу  оказаться
беззащитным. Я не дам им  обезоружить  себя.  Пусть  они  страдают.  Они
слишком долго жили припеваючи!  И  одного  страдания  недостаточно.  Они
обязаны загладить свою вину! Изгнанные из  своих  роскошных  лож,  пусть
станут как все! И тогда жизнь станет лучше для всех.  Может  быть,  даже
для той дамы, которая плакала там, в театре".
   Но, несмотря на свои угрозы и тот  вызов,  который  он  бросал  всему
миру, Бальрих однажды все же не выдержал одиночества и, склонив  голову,
заплакал. Как и та незнакомка, он плакал  о  том,  что  нам  не  хватает
мужества умереть и  даже  нет  желания  умереть,  хотя  мы  и  прозрели.
Оплакивай же и нас, бедных, и тех, богатых. Тебе не изменить их  участи,
наше несчастье бессмертно. Изгони сегодняшних хозяев жизни из их  гордых
лож, завтра на их место сядут другие.  Бедность  -  это  нечто  большее,
гораздо большее, чем закон экономики, - она пожирает душу.
   Никогда еще Бальрих  не  чувствовал  себя  таким  ослабевшим.  И  вот
однажды во дворе с ним заговорили товарищи. Они были очень озабочены.
   После первых щедрых получек рабочие  зарабатывали  теперь,  даже  при
участии в прибылях, меньше, чем ранее. Предприятие  быстро  приходило  в
упадок. Они были  обмануты  и  бедствовали,  как  никогда.  Гербесдерфер
настаивал  на  стачке,  Польстер  еще   питал   какие-то   надежды.   Но
подстрекателем на этот раз оказался Геллерт:
   - Благодарите  Бальриха!  Это  вам  из-за  него  навязали  участие  в
прибылях! Еще и не  того  дождетесь!  Бальрих  вздрогнул,  ему  хотелось
крикнуть: "Старик только и думает о том, как бы вас продать!" Ну,  а  он
сам? О чем только не думал он сам?.. И робко проговорил:
   - Я, кажется, ошибся и не так взялся  за  дело.  Хотите,  я  пойду  и
попрошу Геслинга, чтобы он оставил все по-старому?
   - Очень это нам поможет, - услышал он ропот товарищей.
   - Да ты еще  издеваешься  над  нами!  -  зарычал,  как  дикий  зверь,
Гербесдерфер.
   Толпа рабочих двинулась на Бальриха и стала оттеснять его к проселку,
где во время факельного шествия стояла машина главного директора.  Яунер
был тоже тут, он напирал изо всех  сил.  Они  швырнули  отверженного  об
стену и, отбежав, вооружились камнями. Фанатик Гербесдерфер и шпик Яунер
потянулись за одним и тем же камнем. Бальрих молча ждал. Но,  когда  они
уже замахнулись, Польстер и Динкль схватили их за руки.
   Бальрих снова подошел к ним с той решительностью, какую они  привыкли
видеть в нем.