Бальрих быстро сообразил куда и со всех ног помчался на зарево. В  свете
все разгоравшегося пламени он увидел нечто похожее  издали  на  шагающую
ветряную мельницу. Оказалось, что Клинкорум, воздев руки к небу, мечется
вокруг своего пылающего дома.  Когда  Бальрих  внезапно  вынырнул  из-за
нового корпуса, кто-то прошмыгнул мимо,  точно  заяц.  В  ту  же  минуту
обрушился горящий балкон, и при вспышке пламени Бальрих узнал, кто  этот
"заяц": предатель, вор, шпион и поджигатель Яунер.
   - Смотрите, как удирает! - крикнул Бальрих  Динклям;  они  сидели  на
своих спасенных пожитках возле канавы и, уставившись на пожар,  даже  не
обернулись на его голос. Но старик Геллерт, ничего не  успевший  вынести
из огня, кроме бутылки, угрожающе размахивал ею.
   - Никто не убегает! Никто и не думал убегать! - кричал он.
   Бальрих отвернулся от  пьяного  и  сказал  подбежавшему  растерянному
Клинкоруму:
   - Геслингу пожар очень на руку. Теперь ему не надо платить  вам...  и
потом письмо... Он воображает, что там сгорит письмо, которое лишит  его
богатства.
   - А разве оно не там? - удивился Геллерт, неожиданно протрезвев.
   -  Будь  уж  мерзавцем  до  конца,  -  упавшим  голосом   пробормотал
Клинкорум, - и ты можешь сделать то, чего не сделает даже святой дух.
   Ломая руки, он вновь побрел куда-то, а Геллерт крикнул ему вслед:
   - Геслинг не человек, а золото! Он купит все, что от  вас  останется,
он купит даже нас, никому не нужный сброд!
   Уходя, Бальрих успел заметить  злорадную  усмешку,  с  какой  Геллерт
поглядывал на догоравшее пожарище.
   По пути к вилле "Вершина" Бальрих услышал топот идущих людей,  и  ему
показалось, что это шагает  его  неистово  бьющееся  сердце.  От  топота
гудела дорога, это был и его путь, единственный и последний. Туда!  Мрак
сгустился. Он видит разъяренную толпу, вот она рванулась вперед,  словно
занесенная для удара рука, словно  задушенный  вопль:  толпа  бедных.  И
Бальрих исчез в ней.
   Рабочих были тысячи; позади осталось их нищенское жилье, эти  тюрьмы,
откуда они  убежали,  и  город  с  властителями,  которые  старались  их
схватить; а властителей защищали солдаты.
   Рабочих были тысячи, и все они - как единый порыв бури.  Они  мчались
на приступ, словно выброшенные штормом на неведомую землю, без  конца  и
края простиравшуюся перед ними во мгле, где  такие  же,  как  они  -  их
неизвестные братья, - в этот же час, быть  может,  штурмовали  такую  же
виллу "Вершина", которая все равно останется недосягаемой.  Никогда  нам
не войти в нее, никогда ей не быть нашей! И  все-таки  мы  идем  на  нее
приступом, ибо в атаке мы едины, для нас  не  существует  ничего,  кроме
атаки, - ни того, что было раньше, ни того, что будет потом.
   Стой! Вот она, вилла "Вершина"! Мы чуть не пронеслись  мимо.  Открыть
ворота! Мы больше не можем  ждать!  Мы  ждали  слишком  долго!  Что  нам
ограда! Мы разбиваемся об нее в кровь, напарываемся на  острия  решетки,
соскакиваем в сад, топчем  клумбы.  Стреляют!  Пули  летят  вокруг  нас,
впиваются в землю. Мы бросаемся врассыпную. И вот уже по одному, ощупью,
ползем, мчимся вперед, только вперед! Стреляют! И с дороги  -  тоже.  Мы
между двух огней. Мужество - в нем одном наше  спасение.  Назад!  Ворота
распахнуты. Врезаться в ряды солдат, биться, колоть, кусаться! В темноте
они не разберут - где свои, где чужие.  Они  кричат:  "Дайте  свет!"  Но
когда над воротами вспыхивает дуговой  фонарь,  мы  уже  прорвались,  мы
далеко, кроме тех, кто остался  лежать,  сраженный.  Но  там  полегли  и
солдаты. Пулемет в саду богачей не делал различия между нами и ими.
   Отряд выравнивал свои ряды. С опушки  леса  доносился  яростный  рев.
Отдельные рабочие еще выбегали из-за сосен, они не  хотели  верить,  что
дело проиграно.  Брань  и  угрозы  оглашали  воздух,  кто-то  выстрелил.
Солдаты взяли на прицел. Бежать! Но вдруг в свете  прожектора  появилась
фигура одичавшего человека  с  обнаженной  грудью,  в  очках;  он  тащил
какого-то коротышку, а  тот  кричал  и  отбивался,  стараясь  вырваться.
Гологрудый взмахнул руками, и  коротышка  полетел  прямо  под  выстрелы.
Отряд дал залп. В куцего человечка попала пуля, но, уже падая на колени,
он забился, задергался и успел крикнуть:
   - Не надо стрелять! Я не виноват!
   Потом упал на живот, стал скрести пыль ногами и руками  и  умер.  Это
был предатель Яунер.
   В лесу закричали:
   - Молодец, Гербесдерфер!
   И, спотыкаясь, рассыпались между деревьями.  Бальрих  -  с  ними.  Но
вдруг, обессиленный, свалился на кого-то в овраг. Человек застонал, и по
его стонам Бальрих тут же узнал Ганса.
   - Это ты, мальчик? - Бальрих зажег спичку. - Ты шел вместе с нами? Ты
весь в крови... - Но, увидев, что  Ганс  без  сознания,  пробормотал:  -
Пролил за нас кровь, а я остался невредим.
   Он взвалил его на спину и стал выбираться из оврага,  обходя  стволы,
чтобы не ушибить Ганса. Из окон виллы "Вершина" лился свет.  Она  стояла
на холме, белая, заброшенная, оцепленная солдатами. "Я отнесу его  туда,
- решил Бальрих, - пусть меня арестуют". Но не успел он выйти  из  леса,
как Ганс очнулся.
   - Что ты делаешь? Беги отсюда!  -  Подросток  из  последних  сил  так
схватил за голову Бальриха, что чуть не свихнул ему шею.  -  К  тебе!  -
потребовал Ганс. - В твой корпус!
   Но тут рабочий споткнулся, и Ганс снова потерял сознание.
   Бальрих покорился и пошел в обход домой. Это  заняло  половину  ночи.
Лес, дорога - все было оцеплено войсками, кроме рабочих корпусов.  Да  и
кого им там  искать?  Никто  еще  не  возвращался;  Даже  ворота  стояли
открытыми настежь. Бальрих бережно опустил мальчика на свою койку и стал
перед ним, сложив руки. "Настоящий герой, - думал он.  -  Кто  заставлял
его идти с нами, и что ему  за  дело  до  нас?..  Так  вот  каковы  они;
истинные герои! А нам, бедным, даже это не дано".
   Он стоял, глядя на мальчика, как будто сам не тащил его на руках чуть
не всю ночь и не уложил на эту постель. Он долго смотрел на него  из-под
сдвинутых бровей и вдруг, опомнившись, кинулся перевязывать. Покончив  с
перевязкой, Бальрих, глядя перед собой, сказал:
   - Семнадцать лет, богат, а идет с нами, бедными, с нами, кому  ничего
не осталось, кроме отчаяния.
   Мальчик, не открывая глаз, слабым голосом спросил:
   - Отчаяния? Разве ты не был счастлив, Карл?
   Бальрих отвечал:
   - Да, как может быть счастлив  самоубийца  в  час  избавления,  после