глаза заблестели; дрожащими от  счастья  руками  взломал  он  печать  на
последнем письме, посмотрел, весь просиял, как солнце, и крикнул:
   - Варшава взята! Да здравствует Карл Густав!
   И тут только заметил, что на гостей эти  вести  произвели  совсем  не
такое впечатление, как на него самого. Все сидели в молчании, неуверенно
поглядывая друг на друга. Одни нахмурились, другие закрыли руками  лица.
Даже придворные гетмана, даже люди  слабые  духом,  не  смели  разделить
радости князя при известии о том, что Варшава пала, что неминуемо  падет
и Краков и что воеводства одно за другим отрекаются от законного  своего
господина  и   предаются   врагу.   Было   нечто   чудовищное   в   этом
удовлетворении, с каким предводитель половины войск  Речи  Посполитой  и
один из высших ее сенаторов сообщал о ее поражениях.  Князь  понял,  что
надо смягчить впечатление.
   - Друзья мои, - сказал он, - я бы первый плакал вместе с вами,  когда
бы речь шла об уроне для Речи Посполитой; но Речь  Посполитая  не  несет
урона,  она  лишь  меняет  своего  господина.  Вместо  неудачливого  Яна
Казимира у нее будет великий и  счастливый  воитель.  Я  вижу  уже,  что
кончены все войны и разбиты все враги.
   - Ты прав, ясновельможный князь! - произнес Шанецкий.  -  Точь-в-точь
такие слова говорили Радзеёвский и Опалинский  под  Уйстем.  Порадуемся,
друзья! На погибель Яну Казимиру!
   С этими словами Шанецкий с шумом отодвинул кресло, встал и вышел вон.
   - Вин, самых лучших, какие только есть в погребах! - крикнул князь.
   Дворецкий бросился исполнять приказ. Зала зашумела, как  улей.  Когда
прошло  первое  впечатление,  шляхта  стала  обсуждать  вести,  спорить.
Суханца расспрашивали о положении на  Подляшье  и  в  соседней  Мазовии,
которую уже заняли шведы.
   Через минуту в залу вкатили смоленые бочонки и стали выбивать гвозди.
Все повеселели, глаза разгорались оживлением.
   Все чаще раздавались голоса:
   - Все пропало! Ничего не поделаешь!
   - Может, оно и к лучшему! Надо примириться с судьбой!
   - Князь не даст нас в обиду!
   - Нам лучше, чем прочим!
   - Да здравствует Януш Радзивилл, воевода наш, гетман и князь!
   - Великий князь литовский! - снова крикнул Южиц. Однако на  этот  раз
ему ответили ни  молчанием,  ни  смехом;  напротив,  несколько  десятков
охриплых глоток рявкнули хором:
   - Желаем ему этого от всего сердца и от всей души! Да здравствует наш
князь! Пусть правит нами!
   Магнат встал, лицо его было красным, как пурпур.
   - Спасибо вам, братья! - сказал он важно.
   От пылающих светильников и дыхания людей в зале стало  душно,  как  в
бане.
   Панна Александра перегнулась за спиной Кмицица и сказала россиенскому
мечнику.
   - Голова у меня кружится, уйдем отсюда.
   Лицо ее было бледно, на лбу блестели капли пота.
   Но россиенский мечник бросил беспокойный взгляд на гетмана, опасаясь,
как бы уход не вменили ему в вину. На поле боя это был отважный  солдат,
но Радзивилла он боялся пуще огня.
   А тут гетман, как назло, воскликнул:
   - Враг мой, кто не выпьет со мною до дна  всех  заздравных  чащ,  ибо
сегодня я весел!
   - Слыхала? - сказал мечник.
   - Дядя, не могу  я  больше,  голова  кружится!  -  умоляющим  голосом
шепнула Оленька.
   - Тогда уходи одна, - ответил мечник.
   Панна Александра встала, пытаясь уйти так, чтобы не привлечь  к  себе
внимания; но силы оставили ее, и она схватилась за подлокотник кресла.
   Она бы упала без  памяти,  если  бы  ее  не  подхватила  вдруг  и  не
поддержала сильная рыцарская рука.
   - Я провожу тебя, панна Александра! - сказал Кмициц.
   И, не спрашивая позволения,  обнял  и  сжал  ее  стан,  а  она  стала
клониться все больше к нему и, не успели они дойти до дверей,  бессильно
повисла на железной его руке.
   Тогда он легко, как ребенка, взял ее на руки и вынес из залы.

ГЛАВА XXIII

   В тот же вечер, после  окончания  пиршества,  пан  Анджей  непременно
хотел видеть Радзивилла, но ему сказали, что у князя тайный  разговор  с
Суханцем.
   Он пришел на следующий день утром и  тут  же  был  допущен  к  своему
господину.
   - Ясновельможный князь, - сказал он, - я пришел к тебе с просьбой.
   - Что я должен для тебя сделать?
   - Не могу я больше жить здесь.  Что  ни  день,  горшую  муку  терплю.
Нечего мне делать в Кейданах. Какое хочешь придумай мне дело, ушли  куда
хочешь. Слыхал я, будто должны двинуться полки против Золотаренко. Пойду
я с ними.
   - Золотаренко и рад бы затеять с  нами  драку,  да  никак  ему  этого
нельзя, тут уже шведы, а мы без шведов против него тоже не можем  пойти.
Граф Магнус наступать не торопится, а почему, это мы знаем! Потому,  что
мне не доверяет. Неужто так тебе худо в Кейданах под нашим крылом?
   - Милостив ты ко мне, ясновельможный князь, а все же  так  мне  худо,
что и сказать нельзя. Я, по  правде,  думал,  все  будет  иначе.  Думал,
драться будем, жить будем в огне и дыму сражений, день и ночь  в  седле.
Для этого сотворен я богом. А  тут  сиди,  слушай  разговоры  да  споры,
прозябай или за своими охоться, вместо того чтобы врага бить. Нет больше
сил моих, нет! Стократ лучше смерть, клянусь богом! Одно мученье!
   - Знаю я, отчего ты отчаялся. Любовь, только и всего! Войдешь в лета,
сам над этим мученьем будешь смеяться! Видал я вчера, сердитесь вы с нею
друг на дружку, и все пуще да пуще.
   - Не нужна она мне, а я ей. Что было, то прошло!
   - А что это, она вчера захворала?
   - Да.
   Князь помолчал с минуту времени.
   - Я уже советовал тебе и еще раз советую, -  снова  заговорил  он,  -
коли в ней все дело, бери ее по доброй ли воле, против ли воли.  Я  велю