только, что стража под дверью ходит. А когда свадьба, пан полковник?
   - Еще капелла на ту свадьбу не заказана. Будь здоров, пан Харламп!  -
ответил Кмициц.
   Простившись с Харлампом, Кмициц направился  к  себе.  Бурные  события
этой бессонной ночи и последнее столкновение с князем так его  измучили,
что он на ногах не держался. К тому же исстрадалась душа его,  и  больно
ей было от малейшего прикосновения,  как  усталому,  истерзанному  телу.
Простой вопрос Харлампа: "Когда свадьба?" - глубоко  уязвил  его,  снова
встало перед ним, как живое, холодное лицо Оленьки и сжатые ее губы в ту
минуту, когда молчанием своим она как  бы  утвердила  смертный  приговор
ему. Не важно, могло ли или не могло спасти его ее слово, посчитался  ли
бы с ним или нет Володыёвский! Все горе и вся боль в том и  заключались,
что она не вымолвила этого  слова.  А  ведь  до  этого  она  дважды  без
колебаний спасала его. Так вот какая пропасть разделила их  теперь,  так
вот насколько угасла в ее сердце  не  любовь  к  нему,  нет,  -  простая
приязнь, которую можно питать  и  к  чужому,  простая  жалость,  которую
должно  питать  к  каждому!  Чем  больше  думал  об  этом  Кмициц,   тем
жестокосердней казалась ему Оленька, тем горше была обида и глубже рана.
"Что же сделал я такого, - спрашивал он самого себя, -  чтобы  меня  так
презирать, точно отвержен я  церковью?  Даже  если  дурно  было  служить
Радзивиллу, нет в том моей вины,  ибо  положа  руку  на  сердце  могу  я
сказать, что делаю это не ради званий и чинов, не ради корысти, не  ради
богатства, а потому, что почитаю это за благо для отчизны. За что же без
суда меня осудили?"
   - Ладно, ладно! Будь что будет! Не пойду я ни каяться  в  несодеянных
прегрешениях, ни просить снисхождения! -  в  тысячный  раз  повторял  он
себе.
   Однако  боль  не  проходила,  напротив,   все   больше   усиливалась.
Вернувшись к себе; пан Анджей бросился на ложе и  пробовал  уснуть,  но,
несмотря на страшную усталость, не мог. Через минуту он  встал  и  начал
ходить по покою. Время от времени он прижимал руку ко лбу и говорил  сам
себе вслух:
   - Одно можно сказать, не сердце у нее - камень! - И снова: - Этого  я
от тебя, панна Александра, не ждал! Пусть тебе бог за это отплатит!
   В таких размышлениях прошел час, другой, наконец пан Анджей изнемог и
задремал, сидя на постели, но уснуть так и не успел:  явился  придворный
князя, пан Шкиллондж, и позвал его к князю.
   Рздзивиллу уже было лучше, и дышал он свободней, однако на сером  его
лице были видны следы крайнего изнеможения. Он сидел в глубоком  кресле,
обитом кожей, при нем был лекарь, которого он; как только вошел  Кмициц,
услал из покоя.
   - Одной ногой я в могиле был, и все из-за тебя -  сказал  князь  пану
Анджею.
   - Ясновельможный князь, не моя в том вина; я сказал то, что думал.
   - Больше так не делай. Не прибавляй хоть ты новой тяжести к  бремени,
которое я влачу, и знай: то, что я тебе простил, другому не  простил  бы
никогда.
   Кмициц молчал.
   - Я приказал, - продолжал через минуту князь, - казнить в Биржах этих
офицеров, за которых ты просил в Кейданах, не  потому,  что  хотел  тебя
обмануть, а потому, что не хотел причинять тебе страданий. Для виду внял
я твоим мольбам, ибо питаю к тебе слабость. А смерть их была  неизбежна.
Ужели я палач, или ты думаешь, что я проливаю кровь лишь для того, чтобы
зрелищем ее усладить свой взор? Поживешь - увидишь, что тот,  кто  хочет
достигнуть цели, не должен снисходить  ни  к  собственной,  ни  к  чужой
слабости, не должен жертвовать великим ради малого. Эти люди должны были
здесь умереть, в  Кейданах,  разве  ты  не  видишь,  что  принесло  твое
заступничество?  В  стране   растет   сопротивление,   началась   смута,
поколеблена добрая дружба со шведами, другим  подан  дурной  пример,  от
которого бунт ширится, как чума. Мало того, я  сам  был  принужден  идти
против них в поход и стыдом умылся перед лицом всего войска, ты едва  не
погиб от их руки, а теперь они пойдут  на  Подляшье  и  возглавят  бунт.
Смотри и учись! Умри они в Кейданах - ничего бы этого не  было.  Но  ты,
когда просил за них, думал лишь о собственных чувствах, я же  послал  их
на смерть в Биржи, ибо искушен, ибо вижу дальше, ибо знаю по опыту, что,
кто на бегу споткнется даже о камешек, тот легко может  упасть,  а  тот,
кто упадет, может больше не подняться, и тем скорее  он  не  поднимется,
чем стремительней был его бег. Боже мой, сколько зла натворили эти люди!
   - Ясновельможный князь, значенье их не так уж велико, чтобы могли они
разрушить весь твой замысел.
   - Когда бы вся их вина только в том и  состояла,  что  они  поссорили
меня с Понтусом, и то какой непоправимый вред! Все объяснилось известно,
что люди были не мои, но осталось письмо Понтуса с угрозами, которого  я
ему не прощу. Понтус - шурин короля, но сомневаюсь, чтобы он  мог  стать
моим шурином, войти в родню к Радзивиллам, -  слишком  много  чести  для
него.
   - Ясновельможный князь, ты не со слугами веди переговоры, а  с  самим
королем.
   - Так я и хочу сделать. И коль  не  сокрушат  меня  печали,  я  научу
этого, ничтожного шведа скромности! Коль не сокрушат меня печали, -  но,
увы, верно, этим все кончится, ибо  никто  не  щадит  для  меня  ни  игл
терновых, ни страданий. Тяжко мне! Тяжко! Кто мог бы поверить, что я тот
самый Радзивилл, который был  под  Лоевом,  Речицей,  Мозырем,  Туровом,
Киевом  и  Берестечком  ?  Вся
Речь  Посполитая,  как  на  два  солнца,  взирала  только  на   меня   и
Вишневецкого! Все трепетало перед Хмельницким, а он трепетал перед нами.
И те самые войска, которые в годину всеобщего бедствия я вел от победы к
победе, сегодня меня оставили и, как предатели, руку поднимают на меня!
   - Не все же, есть такие, которые еще верят тебе! -  порывисто  сказал
Кмициц.
   - Еще верят! - с горечью подхватил Радзивилл. - Но скоро  перестанут!
Какое снисхожденье! Не дай  бог  отравиться  его  ядом!  Рану  за  раной
наносите вы мне, хотя никто из вас об этом не думает!
   - Ясновельможный князь, ты не речам внимай, в намеренья проникни.
   - Спасибо за  совет!  Отныне  я  буду  заглядывать  в  глаза  каждому
солдату, чтобы  проникнуть  в  его  намеренья,  и  буду  стараться  всем
угодить.
   - Горьки твои слова, ясновельможный князь!
   - А жизнь  сладка!  Бог  меня  создал  для  великих  свершений,  а  я
принужден, - да! принужден, - тратить силы на жалкую междоусобную войну,