ему припекают щипцами, чудные такие делают завитушки. Но храбрец он  был
и первым бросался в самое пекло. Пана Калиновского вызвал  на  поединок,
оскорбясь за какое-то слово, так самому королю пришлось мирить их.
   - Что говорить! - подхватил  Ганхоф.  -  Насмотришься  всякого  дива,
самого шведского короля увидишь, а он после нашего князя  самый  великий
воитель в мире.
   - И пана Чарнецкого, - прибавил Харламп. - Все  громче  слава  о  нем
идет.
   - Пан Чарнецкий стоит на стороне Яна Казимира и потому  враг  наш!  -
сурово сказал Ганхоф.
   - Удивительные дела творятся на  свете,  -  в  задумчивости  произнес
Харламп. - Да скажи кто-нибудь год или два назад, что сюда придут шведы,
так мы бы все думали, что станем бить их, а смотрите, что...
   - Не мы одни, - прервал его Ганхоф, - вся Речь  Посполитая  встретила
их с распростертыми объятиями!
   - Да, да, это верно, - промолвил в задумчивости Кмициц.
   - Кроме пана Сапеги, и пана Госевского, и пана Чарнецкого, и коронных
гетманов! - заметил Харламп.
   - Лучше об этом не говорить! - воскликнул Ганхоф.  -  Ну,  полковник,
возвращайся счастливо... ждет тебя чин повыше...
   - И панна Биллевич, - прибавил Харламп.
   - А тебе до нее дела нет! - жестко оборвал его Кмициц.
   - Верно, что нет, стар уж я. В последний раз... погоди-ка,  когда  же
это было? Ах да! В последний  раз  в  день  выборов  милостивого  нашего
короля Яна Казимира...
   - Ты, брат, от этого отвыкай! - прервал его  Ганхоф.  -  Ныне  правит
нами милостивый король Карл Густав.
   - Верно! Consuetudo altera natura! Так вот, в последний раз во  время
выборов Яна Казимира, нашего бывшего короля и великого князя литовского,
по уши врезался я в одну панну, придворную княгини  Вишневецкой.  Хороша
была, шельмочка! Но всякий раз, как хотел я заглянуть ей в  глазки,  пан
Володыёвский подставлял мне саблю. Должен был я драться с ним, да  Богун
помешал, вспорол его Володыёвский, как зайца. А то бы не видать вам меня
нынче живым. Но  в  ту  пору  готов  я  был  драться  с  самим  сатаной.
Володыёвский только per amicitiam  за нее заступался,
она с другим была помолвлена, еще худшим забиякой... Эх,  скажу  я  вам,
друзья мои, думал я, совсем меня любовь иссушит. Не до еды мне было и не
до питья. Только после того, как послал меня  наш  князь  из  Варшавы  в
Смоленск, растряс я по дороге  всю  свою  любовь.  Нет  лучше  лекарства
против этого лиха, как дорога. На первой же миле мне  полегчало,  а  как
доехал до Вильно, так и  думать  о  девке  забыл,  так  по  сию  пору  в
холостяках  и  хожу.  Вот  оно  какое  дело!  Нет  ничего  лучше  против
несчастной любви, как дорога!
   - Что ты говоришь? - воскликнул Кмициц.
   - Клянусь богом! Да пусть черти унесут всех красоток изо всей Литвы и
Короны! Мне они уже без надобности.
   - И не простясь уехал?
   - Не простясь, только красную ленточку бросил за собой, это мне  одна
старуха посоветовала, в любовных делах очень искушенная.
   - За твое здоровье, пан Анджей! - прервал его Ганхоф, снова обращаясь
к пану Анджею.
   - За твое здоровье! - ответил Кмициц. - Спасибо тебе от всего сердца!
   - Пей до дна! Пей до дна! Тебе, пан Анджей, на коня пора садиться, да
и нас служба ждет. Счастливой дороги!
   - Оставайтесь здоровы!
   - Красную ленточку надо бросить за собой, - повторил Харламп, -  либо
на первом ночлеге самому залить костер ведром воды. Помни,  пан  Анджей,
коли хочешь забыть!
   - Оставайся с богом!
   - Не скоро увидимся!
   - А может, на поле боя, - прибавил Ганхоф. - Дай бог, чтобы рядом, не
врагами.
   - Иначе и быть не может! - ответил Кмициц.
   И офицеры вышли.
   Часы на башне пробили семь. Во дворе кони цокали копытами по булыжной
мостовой, а в окно видны были люди, ждавшие наготове.  Странная  тревога
овладела паном Анджеем. Он повторял  себе:  "Еду!  Еду!"  В  воображении
плыли перед ним незнакомые края и вереницы незнакомых лиц,  которых  ему
предстояло увидеть, и в то же время страшна была мысль об  этой  дороге,
точно раньше он никогда о ней и не помышлял.
   "Надо сесть на коня и трогаться в путь, а там, будь что  будет.  Чему
быть, того не миновать!" - подумал он про себя.
   Но теперь, когда кони фыркали уже под окном и час отъезда пробил,  он
чувствовал, что та жизнь будет ему чуждой, и все, с  чем  он  сжился,  к
чему привык, с чем невольно сросся сердцем и душой, все останется в этом
краю, в этих местах, в этом городе. Прежний Кмициц тоже останется здесь,
а туда поедет словно бы другой человек, такой же чуждый  там  всем,  как
все чужды ему. Придется начать там совсем новую жизнь, а бог один знает,
станет ли у него на то охоты.
   Смертельно изнемогла душа пана Анджея, и в ту  минуту  он  чувствовал
свое бессилие перед новыми этими картинами и новыми лицами. Он  подумал,
что тут ему было плохо, но и там будет плохо, и, уж  во  всяком  случае,
невыносимо тяжко.
   Однако пора! Пора! Надо надеть шапку и ехать!
   Но ужели не простясь?
   Можно ли быть так близко и, не молвив ни слова,  уехать  так  далеко?
Вот  до  чего  дошло!  Но  что  сказать  ей?  Пойти  и   сказать:   "Все
расстроилось! Иди, панна Александра, своей дорогой, а я пойду своей!" Но
к чему, к чему эти слова, когда без слов так оно сталось. Ведь он уже не
нареченный жених ей, и она не нареченная ему  невеста  и  не  будет  его
женою. Все пропало, все оборвалось, и  не  воротится,  и  не  свяжет  их
вновь. Не стоит тратить попусту время и слова, не стоит снова терзаться.
   "Не пойду!" - думал Кмициц.
   Но ведь, с другой стороны, их все еще соединяет воля покойного.  Надо
ясно и без гнева уговориться  о  том,  что  они  расстаются  навечно,  и
сказать ей: "Ты меня, панна, не хочешь, и я возвращаю тебе слово.  Будем
оба считать, что не было завещания... и всяк  пусть  ищет  счастья,  где
может".
   Но она может ответить: "Я тебе, пан Анджей, давно уж об этом сказала,
зачем же ты опять повторяешь мне это?"