отчизне, довольствуясь высшими чинами, которые полагались бы нам по роду
и  богатству.  Но  здесь,  в  этой  стране,  где  короля   не   почитают
помазанником божиим, где  его  избирает  шляхта,  где  все  решается  in
liberis  suffragiis  ,  мы   законно
задались вопросом: почему же должен властвовать не  Радзивилл,  а  Ваза?
Ваза - это еще ничего, он хоть ведет свой род от наследственных королей;
но кто поручится, кто уверит нас, что после Вазы  шляхте  не  вздумается
посадить на королевский и  великокняжеский  престол  какого-нибудь  пана
Гарасимовича, или пана Мелешко, или пана Пегласевича из  Песьей  Вольки.
Тьфу!  Да  разве  я  знаю,  кого  еще  вздумается  ей  посадить?  А  мы,
Радзивиллы, князья Священной Римской империи, должны  будем  по-прежнему
подходить к руке короля Пегласевича? Тьфу! К черту,  пан  кавалер,  пора
кончать с этим! Ты посмотри на немцев, сколько  там  удельных  князьков,
которые по бедности согласились бы пойти к нам в подстаросты. А  ведь  у
каждого из них свой удел, ведь  каждый  княжит,  ведь  каждый  suffragia
имеет в сеймах империи, ведь каждый  корону  носит  на  голове  и  место
занимает выше нас, хоть ему скорей пристало носить хвост  нашей  мантии.
Пора кончать с этим, пан кавалер, пора исполнить то,  что  замыслил  еще
мой отец!
   Князь оживился, встал с кресла и заходил по покою.
   - Не обойдется без помех и распрей, - продолжал он, - ибо  олыцкие  и
несвижские Радзивиллы не хотят нам помогать. Я знаю, князь  Михал  писал
брату, что нам не о  королевской  мантии  надо  помышлять,  а  скорей  о
власянице. Пусть сам о ней помышляет, пусть кается, пусть посыпает главу
пеплом, пусть иезуиты полосуют ему шкуру плетями; и коль скоро он  может
довольствоваться своим чином  кравчего,  пусть  всю  свою  благочестивую
жизнь  до  самой  благочестивой  кончины  благочестиво  кроит  каплунов!
Обойдемся без него, и руки у нас не опустятся,  ибо  приспело  время.  К
черту летит Речь Посполитая, так она стала бессильна, до того пала,  что
никому больше не может дать отпора. Все лезут сюда, как через поваленный
забор. А уж такого, что со шведами здесь приключилось, не бывало еще  на
свете. Мы, пан кавалер, и впрямь можем петь: "Te  Deum  laudamus"  . Но неслыханные и невиданные это  дела!  Как!  Враг
нападает на страну, враг, известный своею  хищностью,  и  не  только  не
встречает отпора, но все живое покидает прежнего господина  и  спешит  к
новому: magnates , шляхта,
войско, крепости, города, все, позабыв  честь  и  славу,  достоинство  и
стыд! История не знает другого такого примера! Тьфу, тьфу, пан  кавалер!
Подлый народ живет в этой стране, без совести и  чести!  И  чтобы  такой
край да не  погиб?  Вы  искали  шведских  милостей?  Получайте  шведские
милости! В Великой Польше шведы уже ломают  шляхте  пальцы  в  мушкетных
курках! И так будет повсюду, этого не миновать, ибо такой  народ  должен
погибнуть, должен быть унижен, должен пойти на службу к соседям!
   Кмициц  все  больше  бледнел,  из  последних  сил   сдерживая   порыв
негодования; но князь, упоенный собственными словами, собственным  умом,
продолжал в увлечении, не глядя на слушателя:
   - Есть, пан кавалер,  такой  обычай  в  этой  стране:  когда  человек
кончается, родичи в последнюю минуту выхватывают у  него  из-под  головы
подушку, чтобы он долго не мучился. Я и князь воевода  виленский  решили
оказать эту услугу Речи Посполитой. Но много хищников ждет наследства, и
всё захватить мы не сможем, хотим поэтому, чтобы на нашу  долю  пришлась
хоть часть, но не маленькая. Как родичи  умирающего,  мы  имеем  на  это
право. Коль это сравнение ничего тебе не  говорит,  коль  не  раскрыл  я
самую суть дела, тогда скажу тебе иначе. Речь Посполитая  как  бы  кусок
красного сукна, который рвут друг у друга  из  рук  шведы,  Хмельницкий,
гиперборейцы , татары, курфюрст и все, кому не лень. А мы с князем  воеводой
виленским сказали себе, что от этого  сукна  и  у  нас  в  руках  должен
остаться клок, да такой, чтобы хватило на мантию, а потому не только  не
мешаем рвать, но и сами  рвем.  Пусть  Хмельницкий  остается  при  своей
Украине, пусть шведы и бранденбуржец ссорятся за  Пруссию,  пусть  Малую
Польшу берет себе Ракоци или кто поближе, Литва должна  достаться  князю
Янушу, а с его дочерью - мне!
   Кмициц внезапно поднялся.
   - Спасибо, вельможный князь, я только это и хотел знать!
   - Уходишь, пан кавалер?
   - Да.
   Князь внимательно посмотрел на Кмицица и только в эту минуту заметил,
как бледен он и возбужден.
   - Что с тобой, пан Кмициц? - спросил он. - Ты как с креста снятый.
   - С  ног  валюсь  от  усталости,  и  голова  кружится.  До  свидания,
вельможный князь, перед отъездом я зайду еще проститься.
   - Тогда поторопись, я после полудня тоже уезжаю.
   - Я приду не позднее чем через час.
   С этими словами Кмициц поклонился и вышел.
   В соседнем покое слуги встали, увидев его; но  он  прошел  мимо,  как
пьяный, ничего не видя. На пороге покоя он со стоном схватился руками за
голову:
   - Иисусе Назарейский, царь Иудейский! Мать пресвятая богородица!
   Шатаясь, миновал он двор, прошел мимо шестерых алебардников, стоявших
на страже. За воротами ждали его люди с вахмистром Сорокой во главе.
   - За мной! - приказал Кмициц.
   И поехал через город к корчме.
   Сорока, старый солдат Кмицица, хорошо его  знавший,  тотчас  заметил,
что с молодым полковником творится что-то неладное.
   - Берегись! - тихо сказал он солдатам. - Не приведи бог  попасть  ему
под горячую руку.
   Солдаты молча  ускорили  шаг,  а  Кмициц  не  шел,  а  бежал  вперед,
размахивая руками и что-то бормоча на бегу.
   До  слуха  Сороки  долетали   только   обрывки   слов:   "Отравители,
злоумышленники, предатели... Преступник и изменник! Оба хороши!.."
   Затем  Кмициц  стал  вспоминать  старых  друзей.  Он  называл   имена
Кокосинского,  Кульвеца,  Раницкого,  Рекуца  и  других.  Несколько  раз
вспоминал Володыёвского. С  изумлением  слушал  его  Сорока,  и  тревога
охватывала старого солдата.
   "Прольется тут чья-то кровь, - думал он про себя,  -  как  пить  дать
прольется!"
   Тем временем они пришли на постоялый двор. Кмициц  тотчас  заперся  в
избе и добрый час не подавал признаков жизни.
   А солдаты тем временем без приказа торочили вьюки и седлали лошадей.
   - Это не помешает, - говорил им  Сорока,  -  надо  быть  готовыми  ко
всему.