иноземные короли? И вы готовы не поглядеть на ее слезы, на ее  муки,  на
утеснения, которые она терпит? Где  же  ваша  совесть?  Что  за  monstra
 родили вас на свет?
   - Пан кавалер, - холодно прервал его князь Богуслав, -  я  у  тебя  в
руках, ты можешь убить меня, но об одном прошу тебя: не  нагоняй  ты  на
меня скуку!
   Оба они умолкли.
   Однако  слова  Кмицица  ясно  свидетельствовали,  что  солдат   сумел
выведать у дипломата всю голую  правду  и  что  князь  совершил  большую
неосторожность, большую  ошибку,  выдав  самые  тайные  замыслы  свои  и
гетмана. Самолюбие его было  уязвлено,  и,  не  желая  скрывать  дурного
своего расположения, он сказал:
   - Ты вызнал у  меня  правду,  пан  Кмициц,  но  не  приписывай  этого
собственному уму. Я говорил откровенно, думая, что князь  воевода  лучше
знает людей и пришлет человека, достойного доверия.
   - Князь воевода  прислал  человека,  достойного  доверия,  -  отрезал
Кмициц, - но вы это доверие уже  потеряли.  Отныне  одни  подлецы  будут
служить вам!
   - Ну уж коли не подлым был способ, к  которому  ты  прибегнул,  чтобы
схватить меня, пусть в первой же битве шпага у меня прирастет к руке!
   - Это была хитрость! Я обучен в суровой школе. Ты, вельможный  князь,
хотел узнать Кмицица, так вот он каков! Не поеду я с  пустыми  руками  к
нашему милостивому королю.
   - И ты думаешь, что у меня  по  воле  Яна  Казимира  волос  с  головы
упадет?
   - Это дело не мое, а судей! - Внезапно Кмициц придержал коня. - Э!  -
сказал он. - А письмо князя воеводы? Оно при тебе, вельможный князь?
   - Будь оно при мне, я бы тебе его не отдал! - ответил князь. - Письма
остались в Пильвишках.
   - Обыскать его! - крикнул Кмициц.
   Солдаты снова схватили князя под руки, и Сорока стал  обшаривать  его
карманы. Через минуту он нашел письмо.
   - Вот единственный документ против вас и ваших  злодеяний,  -  сказал
пан Анджей, взяв письмо. -  Узнает  из  него  король  польский,  что  вы
замышляете, узнает и шведский, которому вы хоть и служите теперь, но уже
обеспечиваете себе с  князем  воеводой  свободу  recedere,  коль  шведов
постигнет неудача. Выйдут наружу все ваши измены, все козни.  А  ведь  у
меня и другие письма; к королю шведскому, к Виттенбергу, к Радзеёвскому.
Сильны вы и могущественны, но, право, не знаю, не станет ли тесно вам  в
нашей отчизне, когда оба короля обмыслят, как воздать вам по заслугам за
ваши измены.
   Глаза князя  Богуслава  зловеще  блеснули,  однако  через  минуту  он
овладел собой.
   - Ну хорошо же, пан кавалер! - проговорил он. - Враги мы не на жизнь,
а на смерть! Мы еще встретимся! Ты можешь  задать  нам  много  хлопот  и
причинить большое зло, но одно только скажу  тебе:  никто  не  смел  еще
совершить в этой стране то,  что  совершил  ты,  и  горе  тебе  и  твоим
близким!
   - Сабля есть у меня для защиты, а близких есть  на  что  выкупить!  -
ответил Кмициц.
   - Ах, так ты взял меня как заложника! - сказал князь.
   Невзирая на весь свой гнев, он вздохнул с облегчением: в  эту  минуту
он понял, что жизни его не грозит никакая опасность, ибо он очень  нужен
Кмицицу. Решил воспользоваться этим.
   Тем временем они снова перешли на рысь, и  спустя  час  отряд  увидел
двух всадников, которые вели по паре  вьючных  лошадей.  Это  были  люди
Кмицица, высланные им вперед из Пильвишек.
   - Ну как там? - спросил у них Кмициц.
   - Кони совсем вымотались, пан полковник, мы вовсе не отдыхали.
   - Сейчас отдохнем!
   - Тут на повороте хата видна, может, это корчма.
   - Вахмистр, поезжай вперед и приготовь поесть. Корчма  не  корчма,  а
отдохнуть надо!
   - Слушаюсь, пан полковник!
   Сорока погнал вперед коня, а остальные медленно последовали  за  ним;
Кмициц ехал по одну сторону  князя,  Любенец  по  другую.  Князь  совсем
притих и даже не вызывал Кмицица на разговор. Казалось, он  был  утомлен
то ли дорогой, то ли своим положением, и  голову  склонил  на  грудь,  и
глаза закрыл. Однако  время  от  времени  он  искоса  поглядывал  то  на
Кмицица,  то  на  Любенца,  державших  поводья  его  аргамака,  как   бы
примерялся, которого из них легче свалить, чтобы вырваться на свободу.
   Тем временем они приблизились к строению, стоявшему у большой дороги,
на опушке леса, узкой полосой вдавшегося в поля. Это была не  корчма,  а
кузница  и  тележная  мастерская,  где  проезжие  люди   останавливались
перековать  лошадей  и  починить  телегу.  Между  кузницей   и   дорогой
простирался небольшой пустырь, не огражденный забором, поросший  редкой,
вытоптанной травой; поломанные тележные станки и колеса валялись на этом
пустыре, но из проезжающих не было никого;  только  конь  Сороки  стоял,
привязанный к коновязи. Сам Сорока у  входа  в  кузницу  разговаривал  с
кузнецом-татарином и двумя его помощниками.
   - Не очень-то мы поживимся, - улыбнулся князь, -  ничего  он  тут  не
достанет.
   - У нас с собой припасы и горелка, - сказал Кмициц.
   - Это хорошо! Нам надо будет подкрепиться.
   Они остановились. Кмициц заткнул за пояс пистолет, соскочил с коня и,
отдав его Сороке, снова схватил за повод аргамака, которого  Любенец  не
отпускал с другой стороны.
   - Можешь спешиться, вельможный князь! - сказал пан Анджей.
   - А это зачем? Я буду есть и пить в седле! - сказал князь, наклоняясь
к нему.
   - Изволь сойти на землю! - грозно крикнул Кмициц.
   - А ты - в землю! - страшным голосом крикнул  князь,  с  молниеносной
быстротой вырвал у него из-за пояса пистолет и  выстрелил  ему  прямо  в
лицо.
   - Господи Иисусе! - крикнул Кмициц.
   В эту минуту аргамак под князем от удара шпорами взвился на дыбы так,
что встал чуть не прямо, а князь змеей извившись в седле,  повернулся  к
Любенцу и, размахнувшись своей могучей рукой, изо всей силы  ударил  его
дулом между глаз.
   Любенец пронзительно крикнул и свалился с коня.