доказательства, что он и вправду  бросил  служить  Радзивиллам.  И  хоть
дорога  к  конфедератам  для  него  открыта,  и  встреться   ему   отряд
Володыёвского и его друзей полковников,  они,  быть  может,  даруют  ему
жизнь, но примут ли они его, поверят ли ему,  не  подумают  ли,  что  он
лазутчик или явился к ним, чтобы посеять  смуту  и  переманить  людей  к
Радзивиллам? Тут он вспомнил, что на нем кровь  конфедератов,  вспомнил,
что он первый разбил в Кейданах восставших  венгров  и  драгун,  что  он
рассеивал  восставшие  хоругви  или  вынуждал  их  покориться,  что   он
расстреливал мятежных офицеров и истреблял солдат, что он обнес  шанцами
и укрепил Кейданы и тем самым обеспечил  Радзивиллу  победу  в  Жмуди...
"Как же мне к ним идти? - подумал он про себя. - Ведь  им  чума  была  б
милей, чем такой гость, как я! С Богуславом на аркане у седла можно было
бы, но с одними словами и пустыми руками..."
   Будь у него хоть письма, он снискал бы доверие конфедератов и, уж  во
всяком случае, имел бы в руках князя Януша, ибо эти письма даже у шведов
могли подорвать доверие к гетману. Стало быть, ценою этих писем  он  мог
бы спасти Оленьку...
   Но сшутил же черт такую шутку, что и письма пропали.
   Кмициц  за  голову  схватился,  когда  ясно  представил   себе   свое
положение.
   "Изменник я в глазах Радзивиллов, изменник в глазах Оленьки, изменник
в глазах конфедератов, изменник в глазах короля! Погубил я славу, честь,
себя, Оленьку!"
   Рана на лице его горела; но душу сжигал стократ сильный  жар.  Ибо  в
довершение всего уязвлено  было  и  рыцарское  его  самолюбие.  Ведь  он
позорно был побит Богуславом. Безделицей было поражение,  которое  нанес
ему в Любиче Володыёвский. Там его победил вооруженный рыцарь,  которого
он вызвал на поединок, а тут безоружный пленник, которого  он  держал  в
руках.
   С каждой минутой убеждался он, что пришла для него  страшная  година,
година позора. И чем пристальней он вникал во  все  обстоятельства,  тем
яснее видел весь  ужас  своего  положения,  открывал  все  новые  темные
стороны, что сулили стыд и бесчестье, погибель для  него  самого  и  для
Оленьки, урон для отчизны. В конце концов страх его обнял.
   "Ужели это я все сотворил?" - вопрошал он себя в изумлении. И  волосы
у него зашевелились.
   - Мыслимо ли это! Наверно, меня все  еще  трясет  febris!   - воскликнул он. - Матерь божия, мыслимо ли это!
   "Слепой и глупый своевольник! - сказала ему совесть. -  Ну  что  было
тебе стать на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!"
   И порыв сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если  бы  мог  он
сказать себе: шведы против отчизны, я на них, Радзивилл против короля, я
- на него! Вот когда радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда
набрал бы он ватагу забияк с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними,  как
цыган на ярмарке, и учинял бы набеги на шведов, и топтал бы их с  чистым
сердцем, с чистой совестью, а потом в сиянии  славы  предстал  бы  перед
Оленькой и сказал ей:
   - Не отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как  я  тебя
люблю!
   А что теперь?
   Но гордая его душа, привыкшая  все  себе  прощать,  не  хотела  вдруг
признать свою вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели
до погибели, покрыли позором, связали по рукам и ногам, лишили  чести  и
любви.
   Скрежеща зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал  Жмудь,
как волк свою жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом:
   - Мести! Мести! - И вдруг в отчаянии упал посреди хаты  на  колени  и
воскликнул: - Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить
по праву огнем и мечем, покуда дышит грудь моя и бьется  сердце!  Помоги
мне, царь назарейский, аминь!
   Но внутренний голос сказал ему в эту минуту: "Отчизне  служи,  мстить
будешь потом!"
   Глаза пана Анджея горели, губы  запеклись,  он  весь  дрожал,  как  в
лихорадке, размахивал руками  и,  громко  говоря  сам  с  собою,  ходил,
вернее, метался по хате, задевая ногами за топчаны, пока наконец не упал
на колени.
   - Просвети же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я!
   Внезапно до слуха его долетел  звук  выстрела,  который  лесное  эхо,
отбрасывая от сосны к сосне, принесло, будто гром, к самой хате.
   Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо.
   - Что там? - спросил он у солдата, стоявшего на пороге.
   - Стреляют, пан полковник!
   - Где Сорока?
   - Поехал искать письма.
   - В какой стороне стреляют?
   Солдат показал на густые заросли в восточной части леса.
   - Там!
   В эту минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно.
   - Берегись! - крикнул Кмициц.
   Но из зарослей показался Сорока, он мчался во весь  опор,  а  за  ним
несся другой солдат.
   Оба они подскакали к хате, спешились и с седел, как с  насыпи  окопа,
направили мушкеты на заросли.
   - Что там? - спросил Кмициц.
   - Идут! - ответил Сорока.

ГЛАВА II

   Наступила тишина, но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто
шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу  смолкал.  Наконец
снова наступила тишина.
   - Сколько их там? - спросил Кмициц.
   - Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать,  -
ответил Сорока.
   - Наше счастье! Против нас им не устоять!
   - Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять  да
попытать огнем, чтоб дорогу показал.
   - Будет еще время. Берегись!
   Не успел Кмициц  сказать:  "Берегись!"  -  как  струйка  белого  дыма
расцвела в зарослях и  словно  птицы  зашумели  неподалеку  в  траве,  в
каких-нибудь трех десятках шагов от хаты.