его друзьям, но и всем полковникам, которые не пожелали ради  Радзивилла
предать  отчизну.  Чувствовал  он,  что  нитка  на  том  не   оборвется.
Положение, в которое  он  попал,  было  и  вправду  тяжелым,  прямо-таки
отчаянным, а ведь вот же  нашлось  какое-то  средство,  какой-то  выход,
узкая какая-то тропа, которая может вывести его на дорогу.
   Теперь, когда он как будто уберег Оленьку от мести князя  воеводы,  а
конфедератов от неожиданного нападения, задался он вопросом, что же  ему
самому делать.
   Он порвал с изменниками, сжег  свои  корабли,  хотел  теперь  служить
отчизне, принести на  алтарь  ее  силы,  здоровье,  жизнь,  но  как  это
сделать? Что предпринять? К чему приложить руку?
   И снова ему подумалось:
   "Пойти к конфедератам..."
   Но что, если они не примут его,  если  объявят  изменником  и  срубят
голову с плеч или, что еще горше, прогонят с позором?
   - Уж лучше пусть голову срубят! - воскликнул пан  Анджей,  сгорая  от
стыда и собственного унижения. - Сдается, легче спасать  Оленьку,  легче
спасать конфедератов, нежели свое собственное доброе имя.
   Вот когда можно было впасть в отчаяние.
   Но снова закипела юношеская его душа.
   - Да разве не  могу  я  учинять  набеги  на  шведов,  как  учинял  на
Хованского? - сказал он себе. - Соберу ватагу,  буду  нападать  на  них,
жечь, рубить. Мне это не впервой! Никто не  дал  им  отпора,  а  я  дам,
покуда не придет такая минута, что вся Речь Посполитая будет  вопрошать,
как вопрошала когда-то Литва: кто этот молодец, что сам один смело  идет
в логово льва? Тогда сниму я  шапку  и  скажу:  "Поглядите,  вот  он  я,
Кмициц!"
   И такая жгучая  жажда  ратных  трудов  охватила  его,  что  он  хотел
выбежать из хаты, приказать Кемличам с их челядью и своим людям садиться
по коням и трогаться в путь.
   Но не успел он дойти до двери, как почувствовал, будто  кто  в  грудь
его толкнул и отбросил назад от порога. Он остановился  посреди  хаты  и
смотрел в изумлении.
   - Как? Ужели этим не искуплю я своей вины?
   И он снова стал говорить со своею совестью.
   "В чем же тут искупление? - вопрошала совесть. - Нет, иное тут что-то
надобно!" - "Что же?" - вопрошал Кмициц. "Чем же еще можешь ты  искупить
вину, если не тяжкою, беззаветною службой, честною и чистою, как  слеза?
Разве это служба - собрать ватагу бездельников и вихрем носиться  с  нею
по полям и лесам? Разве не потому тебе этого хочется,  что  пахнет  тебе
драка, как собаке жареное мясо? Ведь не служба это, а забава, не  война,
а масленичное гулянье, не защита отчизны, а  разбой!  Ты  ходил  так  на
Хованского и чего же добился? Разбойнички, что рыскают  по  лесам,  тоже
готовы нападать на шведские отряды, а откуда тебе взять иных  людей?  Ты
не будешь давать покоя шведам, но и обывателям не дашь покоя,  навлечешь
на них месть врага, и чего же достигнешь? Не вину  искупить  хочешь  ты,
глупец, а уйти от трудов!"
   Так говорила Кмицицу совесть, и Кмициц видел, что она  права,  и  зло
его брало, и обидно было ему,  что  собственная  совесть  такую  горькую
говорит ему правду.
   - Что же мне делать? - сказал он наконец. - Кто даст мне  совет,  кто
поможет?
   И вдруг ноги сами под ним подогнулись, он упал у топчана на колени  и
стал громко молиться богу, от всей души просить его, от всего сердца.
   - Господи Иисусе Христе, - говорил  он,  -  сжалься  надо  мною,  как
сжалился ты на кресте над разбойником.  Жажду  я  очиститься  от  грехов
моих, начать новую жизнь и честно служить отчизне, но не знаю я, глупец,
как это сделать. И изменникам этим служил  я,  господи,  не  столько  по
злобе, сколько по глупости; просвети же меня  и  наставь,  ниспошли  мне
утешение в скорби моей и спаси в милосердии своем, ибо  погибаю  я...  -
Голос задрожал у пана Анджея, он стал бить себя в широкую грудь, так что
гул пошел по хате, и все повторял: - Буди  милостив  ко  мне,  грешному!
Буди милостив ко мне, грешному. Буди милостив ко мне, грешному! -  Затем
сложил молитвенно руки и,  воздев  их,  продолжал:  -  А  ты,  пресвятая
владычица, еретиками поруганная в отчизне моей, заступись за меня  перед
сыном своим, спаси меня, не оставь в печали и  скорби  моей,  и  буду  я
служить тебе и отплачу за поношение твое, дабы в смертный час хранила ты
несчастную душу мою!
   Когда молился так Кмициц, слезы, как горошины, покатились у  него  из
глаз; наконец склонил он голову на постель и застыл в молчании,  как  бы
ожидая, что же даст жаркая его молитва. Тишина воцарилась в хате, только
сильный шум ближних сосен долетал со двора. Но вот скрипнули  щепки  под
тяжелыми шагами за окном и послышались два голоса.
   - Как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?
   - Да разве я знаю?! - ответил Сорока. - Поедем - и вся недолга! Может
статься, далёко, к самому королю, что стонет под шведскою пятой!
   - Ужели это правда, что все его оставили?
   - Но господь бог его не оставил.
   Кмициц внезапно встал; просветлен  и  спокоен  был  его  лик;  рыцарь
направился к двери и, отворив ее, приказал солдатам:
   - Коней держать наготове, пора в путь!

ГЛАВА III

   Солдаты тотчас засуетились; они рады были выбраться из  лесу  в  свет
далекий, тем более что все еще боялись, как бы их  не  настигла  погоня,
посланная Богуславом  Радзивиллом.  Старый  Кемлич  направился  в  хату,
рассудив, что понадобится Кмицицу.
   - Хочешь ехать, пан полковник? - спросил он, входя в хату.
   - Да. Выведешь меня из лесу. Ты здесь все тропы знаешь?
   - Знаю, здешний я. А куда хочешь ехать, пан полковник?
   - К королю.
   Старик попятился в изумлении.
   -  Царица  небесная!  -  воскликнул  он.  -  К  какому  королю,   пан
полковник?
   - Да уж не к шведскому.
   Кемлич не то что не опомнился, а вовсе креститься стал.
   - Ты, пан полковник, верно, не знаешь, что люди  толкуют,  -  король,
говорят, в Силезии укрылся, потому что все его оставили. Краков и тот  в
осаде.