- Ты, как я вижу, по-прежнему воюешь с сыновьями? - спросил Кмициц.
   - Разве с ними в мире проживешь? Драться умеют, добычу  брать  умеют,
но как дело дойдет до дележа с отцом -  из  глотки  приходится  вырывать
свою часть!  Вот  она,  утеха  моя!  А  парни  как  туры!  Пожалуй,  пан
полковник, в хату, а то здесь холод пробирает. Господи боже  мой,  такой
гость, такой гость! Ведь  мы  под  твоим  начальством  больше  захватили
добычи, чем тут за целый год! А теперь вот горе!  Одна  бедность!  Худые
времена, и чем дальше, тем все хуже, да и старость не радость! Пожалуй в
хату, в убогую нашу хижинку! Господи, да разве мог я ждать такого гостя!
   Старый Кемлич говорил странно торопливым и  жалобным  голосом  и  все
бросал по сторонам быстрые,  беспокойные  взгляды.  Это  был  костистый,
высоченного роста старик, с вечно недовольным,  кислым  лицом.  Глаза  у
него, как и у обоих сыновей, были косые, брови кустистые и такие же усы,
из под которых торчала уродливо выпяченная нижняя губа, которая,  как  у
всех беззубых людей, при разговоре поднималась к самому  носу.  Старому,
сморщенному лицу странно не соответствовала крепкая фигура, выказывавшая
необыкновенную силу и живость. Движения  его  были  стремительны,  точно
весь он  был  на  пружинах;  он  непрестанно  вертел  головой,  стараясь
охватить глазом все, что его окружало: и людей и предметы. По мере  того
как в нем просыпался служака, трепетавший перед  бывшим  начальником,  а
быть может, и привязанный к нему, старик все униженней держался с  паном
Анджеем.
   Кмициц хорошо знал Кемличей; отец и оба сына  служили  у  него  в  те
времена, когда он на свой страх вел в Белоруссии войну с Хованским.  Это
были храбрые солдаты, столь же храбрые, сколь  и  жестокие.  Сын  Косьма
некоторое время был в отряде знаменосцем,  однако  вскоре  отказался  от
почетного звания, мешавшего ему брать добычу. Среди гуляк и игроков,  из
которых состояла ватага Кмицица, днем пропивавших и спускавших все,  что
за ночь ценою крови они захватывали у врага,  Кемличи  выделялись  своей
страшной алчностью. Они усердно собирали добычу и прятали  ее  в  лесах.
Особенно  лакомы  они  были  до  лошадей,  которых  продавали  потом   в
шляхетских усадьбах и местечках. Отец дрался не хуже  сыновей-близнецов,
но после каждого боя отнимал у них самую лучшую долю добычи и  при  этом
жаловался и скулил, что они его обижают, и стонал, и охал, и  грозил  им
отцовским проклятием. Сыновья на него ворчали; но были  они  от  природы
глуповаты и позволяли тиранить себя.  Несмотря  на  постоянные  ссоры  и
споры, в бою они яростно, не щадя жизни, защищали друг  друга.  Товарищи
не любили Кемличей, и все их боялись, в драке  они  были  страшны.  Даже
офицеры избегали связываться с ними. Один  только  Кмициц  будил  в  них
неописуемый страх, да еще трепетали они перед Раницким, когда лицо его в
гневе покрывалось пятнами.  Обоих  они  почитали  за  высокий  род,  ибо
Кмицицы с давних пор стояли у власти в Оршанском воеводстве, а  в  жилах
Раницкого текла сенаторская кровь.
   В отряде ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако
никто толком не знал, была ли в этом хоть доля  правды.  Однажды  Кмициц
услал их с несколькими челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей,  -
и с той поры они пропали. Кмициц полагал,  что  они  сложили  головы,  а
солдаты твердили, что они угнали лошадей, потому что  для  них  это  был
слишком большой соблазн. Теперь, когда пан  Анджей  увидел  их  целых  и
невредимых, услышал ржание в сарае  подле  хаты,  заметил  беспокойство,
сквозившее у старика в раболепных изъявлениях радости, он  подумал,  что
солдаты были правы.
   Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и,  подбочась,  в  упор
поглядел на старика.
   - Кемлич, а где же мои кони? - спросил он.
   - О Иисусе, Иисусе сладчайший! - простонал старик. - Люди Золотаренко
забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль,  еле
мы живыми ушли от них. Ох, пресвятая владычица! Так мы и не смогли найти
уже ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас суда, в эти леса,  на
нужду и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, бог милостив, вот  и
ты, пан полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен... Не  перевязать  ли
рану-то, не приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли
отвалить бревна, да так и пропали. Что эти  шельмы  делают  там?  Готовы
выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один  только  голод  тут  и
нужда!  Грибами  живем,  но  для  твоей  милости  найдется  и  выпить  и
закусить... Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И  мы
лишились службы у тебя, пан полковник, на старости  лет  остался  я  без
куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и  снова  примешь
на службу.
   - Все может статься! - ответил Кмициц.
   В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие
увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми  и  жесткими,
как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и  по
всей голове свалялись в причудливые космы.  Войдя,  они  остановились  у
двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.
   - Мы бревна отвалили, - сказал Дамиан.
   - Ладно,  -  бросил  старый  Кемлич,  -  пойду  принесу  меду.  -  Он
многозначительно посмотрел на  сыновей.  -  А  тех  коней  забрали  люди
Золотаренко, - произнес он с ударением.
   И вышел вон.
   Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных
наспех топором из колоды, и вдруг спросил:
   - Что вы теперь делаете?
   - Коней угоняем! - хором ответили близнецы.
   - У кого?
   - У кого придется.
   - А больше всего?
   - У людей Золотаренко.
   - Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не
шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?
   - Отец продает в Пруссии.
   - А у шведов не случалось  вам  угонять?  Ведь  тут  где-то  недалеко
шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?
   - Хаживали.
   - Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды.  А  когда
они отбивались, вы что тогда?
   - Лупили их.
   - Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у
шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им
в руки?