ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих руках, всегда готовым
пролить братскую  кровь.  На  суд  божий  зову  я  тебя,  пусть  господь
рассудит, на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А  коли
встретимся мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен  может  быть
ваш укус не только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а
у меня лишь сабля в руке, но я своего  не  забуду  и  буду  преследовать
тебя, ясновельможный князь, для чего сил придадут мне  горе  мое  и  моя
обида. А ты знаешь, что я из тех, кто может отомстить  за  обиду  и  без
надворных хоругвей, без крепостей и пушек. Покуда жив я, будет  угрожать
вам моя месть, и не будете вы знать ни дня, ни часа  покоя.  Кровь  моя,
коею пишу я тебе, в том порукой.  У  меня  твои  письма,  ясновельможный
князь, они могут погубить тебя не только в глазах польского короля, но и
шведов, ибо явна в них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и шведов
готовы покинуть, коль они споткнутся. Будь вы и вдвое  сильней,  я  могу
вас  погубить,  ибо  подписям  и  печатям  всяк  поверит.  Говорю  тебе,
ясновельможный князь: буде волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто
остался в Кейданах, письма сии и  документы  я  отошлю  пану  Сапеге,  а
списки   велю   отпечатать   и   распространю   повсюду.   Выбирай   же,
ясновельможный князь: либо  после  войны,  когда  мир  настанет  в  Речи
Посполитой, ты отдашь мне Биллевичей, а я тебе  твои  письма,  либо  пан
Сапега, буде услышу я злую весть, тотчас покажет их Понтусу.  Ты  короны
жаждешь, ясновельможный князь, но не знаю, будет ли на что возложить ее,
не упадет ли голова твоя под польской или шведской секирой. Сдается  мне
лучше нам обмен учинить, ибо и в последствии не перестану я мстить тебе,
но будем мы тогда уже privatim   квитаться.
Поручил бы я тебя господу богу, ясновельможный князь, когда  бы  не  то,
что бесовские auxilia  ты ставишь превыше
божеских.
   Кмициц.

   P.  S.  Конфедератов,  ясновельможный  князь,  ты  не  отравишь,  ибо
найдутся такие, что, переходя со службы сатане на службу  богу,  упредят
их, дабы ни в Орле, ни в Заблудове они пива не пили".

   Кмициц  вскочил  с  места  и  заходил  по  хате.  Лицо  его   горело,
собственное письмо распалило рыцаря, как огонь. Было это письмо  как  бы
манифестом, которым он объявлял войну Радзивиллам, и  в  эту  минуту  он
ощутил в себе небывалую силу и готов был хоть сейчас стать лицом к  лицу
с могущественным родом, который  потрясал  всей  державой.  Он,  простой
шляхтич, простой рыцарь, он изгнанник, преследуемый законом, ниоткуда не
ждавший помощи и так всем досадивший, что его всюду  почитали  недругом,
он, воитель, недавно потерпевший поражение, ощущал сейчас в  себе  такую
силу, что как бы пророческим оком  видел  уже  падение  князей  Януша  и
Богуслава и свою победу. Как будет он вести войну, где найдет союзников,
каким образом победит - этого он не знал; более того, -  не  задумывался
над этим. Он только глубоко верил, что делает то, что должен делать, что
закон и справедливость,  а  стало  быть,  и  бог  на  его  стороне.  Это
наполняло его безграничной, беспредельной верой. На душе  у  него  стало
много легче. Как бы новые страны открывались перед ним. Вскочить  только
в седло и мчаться туда, и достигнет он почета, славы и Оленьки.
   "Волос у нее не упадет с головы, - повторял он  себе  с  лихорадочной
радостью, - письма ее уберегут! Будет гетман стеречь ее, как зеницу ока,
как стерег бы я сам! Вот как избыл я беду! Червь я ничтожный, но убоятся
они моего жала".
   Вдруг его словно озарило:
   "А что, если и ей написать? Гонец, который  повезет  письмо  гетману,
может тайно вручить письмо и ей. Как же не послать ей  весточку  о  том,
что порвал я с Радзивиллами, что иду искать другой службы?"
   Эта мысль очень ему сразу пришлась по душе. Уколов  еще  раз  себя  в
руку, он обмакнул  перо  и  начал  писать:  "Оленька,  я  уже  не  слуга
Радзивиллам, ибо прозрел наконец..."
   Но тут он остановился, подумал с минуту времени, а потом сказал себе:
"Отныне пусть свидетельствуют за меня не слова,  но  дела,  не  стану  я
писать ей!"
   И он порвал лист бумаги.
   Вместо  этого  на  третьем  листе  написал  Володыёвскому   следующее
короткое послание:

   "Милостивый пан полковник! Нижеподписавшийся  друг  остерегает  тебя:
будьте со всеми  полковниками  начеку.  Были  от  гетмана  письма  князю
Богуславу и пану Гарасимовичу об том,  чтобы  вас  отравить  или  велеть
мужикам  поубивать  вас  на  постое.  Гарасимовича  нет,  он  с   князем
Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит; но такой приказ может  быть  и  у
прочих управителей. Берегитесь же их, ничего от них не принимайте  и  по
ночам не спите без стражи. Знаю доподлинно, что гетман в скором  времени
выйдет с войском в поход на вас, ждет он  только  легкой  конницы,  коей
полторы тысячи сабель должен прислать  генерал  де  ла  Гарди.  Смотрите
тогда, чтоб не застигнул он вас врасплох и  не  истребил  поодиночке.  А
лучше всего пошлите верных людей к  пану  витебскому  воеводе,  дабы  он
поскорее  приехал  самолично  и  принял  над  всеми   вами   начальство.
Доброжелатель дает вам совет, верьте ему! А покуда держитесь все  вместе
и хоругви поближе ставьте на постой, чтоб могли они прийти друг другу на
помощь. У гетмана конницы  мало,  только  драгун  горсть  да  еще  людей
Кмицица, но те ненадежны. Самого Кмицица нет, его гетман услал с  другим
делом, ибо, сдается, больше ему  не  доверяет.  Да  и  не  такой  Кмициц
изменник, как молва об нем идет, обманут он только. Поручаю вас  господу
богу.
   Бабинич".

   Пан Анджей не захотел подписаться собственным  именем,  полагая,  что
оно может пробудить лишь неприязнь, а главное, недоверие. "Коль разумеют
они, - думал он, - что лучше для них уходить от гетмана,  а  не  двигать
все силы навстречу ему, тогда, увидев мое имя, заподозрят тотчас, что  я
с умыслом советую им  собрать  вместе  все  хоругви,  чтобы  гетман  мог
покончить с ними одним ударом,  подумают,  что  это  новая  хитрость,  а
какого-то Бабинича скорее послушаются".
   Бабиничем  пан  Анджей  назвался  по  местечку  Бабиничи,   лежавшему
неподалеку от Орши и с прадедовских времен принадлежавшему Кмицицам.
   Заключив послание робкими словами в свою защиту,  он  снова  утешился
при мысли о том, что оказывает первую услугу не только  Володыёвскому  и