- А послезавтра ехать, - напомнил пан Заглоба.
   Они пошли и, сказав молитву, улеглись у костра. Вскорости костры один
за другим стали гаснуть. Лагерь покрыла темнота, и только  месяц  бросал
на него серебряные свои лучи, освещая то тут, то  там  спящих  жолнеров.
Тишину нарушал разве что всеобщий могучий храп  да  перекличка  часовых,
стерегущих лагерь.
   Но сон не  надолго  смежил  усталые  веки  солдат.  Едва  рассвело  и
поблекли ночные тени, по всему лагерю трубы заиграли побудку.
   А через какой-нибудь час князь, к великому удивлению  своих  рыцарей,
отступал по всей линии.

Глава XXXII

   Но это было отступление льва, готовившего место для прыжка.
   Князь пустил Кривоноса за  переправу  намеренно,  чтобы  еще  большее
нанести ему поражение. Едва началась битва, он стегнул коня  и  поскакал
прочь от противника, что видя, низовые сломали строй, дабы догнать его и
отрезать путь к отступлению.  Тогда  князь  внезапно  поворотил  и  всею
кавалерией ударил по ним столь сокрушительно, что те и на мгновение даже
не смогли оказать сопротивления. Так что гнали их с милю  до  переправы,
потом через мосты и дамбы, потом полмили до самого  до  табора,  рубя  и
убивая без пощады, а героем дня на этот раз стал  шестнадцатилетний  пан
Аксак, первым ударивший на врага и посеявший в его рядах панику.  Только
со своими солдатами, умелыми и вымуштрованными, мог  решиться  князь  на
подобную проделку, изображая притворное  отступление,  которое  в  любом
другом войске могло бы превратиться в настоящее.  Так  что  второй  день
куда более сокрушительным наказал Кривоноса поражением.  Атаман  потерял
все полевые орудия, множество знамен, а среди них и несколько  коронных,
захваченных запорожцами под Корсунем. Поспей пехота Корицкого, Осинского
и пушки Вурцеля за конницей, заодно был бы взят и табор. Но  прежде  чем
они  подошли,  настала  ночь,  и  неприятель  тем  временем  значительно
отдалился, поэтому настичь его не было никакой возможности. Тем не менее
Зацвилиховский половину табора все же захватил, а в ней несметные запасы
амуниции  и  провианта.  Толпа  уже  дважды  бросалась   на   Кривоноса,
намереваясь  выдать  его  князю,  и  только   обещание   незамедлительно
вернуться к Хмельницкому позволило ему вырваться  из  смертоносных  рук.
Потерявший войско,  побитый,  павший  духом,  бежал  он  без  оглядки  с
оставшейся частью табора, пока не очутился в  Махновке,  куда  явившись,
Хмельницкий в припадке ярости велел его за шею к пушке цепью приковать.
   И лишь когда первый гнев улегся,  вспомнил  гетман  запорожский,  что
злосчастный Кривонос как-никак кровью целую Волынь залил, взял Полонное,
тысячи шляхетских душ, оставив тела без погребения, на тот свет отправил
и до тех пор был непобедим, покуда с Иеремией не  повстречался.  За  эти
прошлые заслуги сжалился над ним гетман запорожский и не только от пушки
велел немедленно отцепить, но допустил его опять  к  командованию  и  на
Подолье на новые грабежи и душегубство послал.
   А князь тем временем оповестил свое войско о долгожданном  отдыхе.  В
последней битве оно тоже понесло значительные потери, особенно во  время
конных штурмов табора, ибо тут казаки оборонялись сколь упорно, столь  и
умело. Полегло там около пятисот  человек.  Полковник  Мокрский,  будучи
тяжело ранен, вскоре испустил дух; подстрелены были, хотя и  не  опасно,
пан Кушель, Поляковский и молодой пан Аксак; у пана же Заглобы, каковой,
попривыкнув к толчее, вместе с прочими показал себя  удальцом  и  дважды
был  цепом  ударен,  разболелся  крестец,  а  посему,  не  в   состоянии
шевельнуться, он на повозке Скшетуского пластом лежал.
   Так что обстоятельства расстроили их поездку в Бар, и уехать сразу же
они  не  смогли,  тем  более  что  князь  послал  Скшетуского  во  главе
нескольких хоругвей к самому  Заславу,  дабы  истребил  собравшиеся  там
скопища черни. Рыцарь, ни  слова  князю  про  Бар  не  сказав,  в  наезд
отправился и целых пять дней жег и побивал, покуда  округу  от  шаек  не
очистил.
   В конце концов и его люди вымотались  от  непрерывных  боев,  далеких
походов, засад, непрестанного житья в  боевой  готовности,  и  он  решил
возвратиться к князю, который, по его сведениям, пошел к Тарнополю.
   В канун возвращения, остановившись в Сухоринцах  на  Хоморе,  пан  Ян
расквартировал хоругви по всей  деревне,  и  сам  тоже  стал  постоем  в
крестьянской хате. Будучи измучен невзгодами и труждениями, он тотчас же
заснул и проспал каменным сном всю ночь.
   Под утро, то ли  в  полусне,  то  ли  впросонках,  стало  ему  что-то
грезиться и мерещиться. Странные картины  начали  являться  Скшетускому.
Сперва ему показалось, что он в Лубнах, что никуда из них не уезжал, что
находится в цейхгаузе, в своей комнате, а Редзян, как всегда  по  утрам,
возится с его одеждой и готовит ее к пробуждению хозяина.
   Явь, однако, потихоньку стала разгонять грезы. Рыцарь  вспомнил,  что
находится в Сухоринцах,  а  не  в  Лубнах,  и  только  фигура  слуги  не
растаивала в сумраке и неотвязно чудилась пану Скшетускому сидевшей  под
окном на скамейке и смазывающей ремешки панциря, каковые от жары очень и
очень скукожились.
   Решив,  что  сонное  видение  попросту  не  желает  отвязаться,   пан
Скшетуский снова закрыл глаза.
   Спустя минуту он их открыл. Редзян по-прежнему сидел у окна.
   - Редзян! - крикнул пан Ян. - Ты ли это или твой дух?
   А парнишка, испугавшись внезапного окрика, панцирь на пол  со  стуком
уронил, руки раскинул и сказал:
   - О господи! С чего это его милость так кричит? Какой  там  еще  дух?
Живой я и здоровый.
   - И вернулся?
   - А разве ваша милость меня выгонял?
   - Иди сюда, дай же я тебя обниму!
   Верный слуга бросился к своему господину и обнял его колени,  пан  же
Скшетуский в великой радости целовал его в голову и повторял:
   - Живой! Живой!
   - О ваша милость! Слов я от радости не нахожу, вашу милость в здравии
видя...  Господи!  Ваша  милость  так  крикнула,  что  я  прямо  панцирь
уронил... Ремни-то вон как поскрутились...  Видать,  никакого  услужения
для вашей милости не  было...  Слава  же  тебе,  боже,  слава...  О  мой
хозяинька дорогой!
   - Когда ты приехал?
   - А нынче в ночь.
   - Почему же не разбудил?