Речь Посполитую.
   В недоброжелательных к нему, близких  канцлеру  кругах  Варшавы  и  в
региментарском  лагере,  в  окружении  князя  Доминика   и   у   воеводы
брацлавского стали поговаривать о непомерных его  амбициях  и  дерзости,
стали вспоминать дело о Гадяче, когда дерзкий князь явился в  Варшаву  с
четырьмя тысячами людей и, вошед  в  сенат,  готов  был  изрубить  всех,
включая самого короля.
   "Чего же ждать от такого человека и каким он, должно  быть,  сделался
теперь, - говорили его противники, -  после  оного  ксенофонтова  похода
из-за Днепра, после стольких ратных  удач  и  стольких  викторий,  столь
непомерно его возвеличивших? Какую же непростительную гордыню должен был
вселить в него фавор от солдатни и шляхты? Кто теперь ему  противостоять
может? Что ждет Речь Посполитую, когда один  из  ее  граждан  становится
столь могуществен, что может топтать волю сената  и  отнимать  власть  у
назначенных этой самой Речью Посполитой вождей? Ужели он и в самом  деле
королевича Карла короновать вознамерился? Марий-то он Марий,  разве  кто
возражает, но дай боже, чтобы  не  оказался  он  Марком  Кориоланом  или
Катилиною, ибо спесью и амбицией обоим не уступает!"
   Так говорили в Варшаве и в региментарских кругах, особенно же у князя
Доминика, соперничество Иеремии с которым немалый уже вред нанесло  Речи
Посполитой.  А  оный  Марий  сидел  меж  тем  в   Збараже   нахмуренный,
непостижимый. Недавние победы не распогодили его  лица.  Когда,  бывало,
какая-нибудь  новая  хоругвь,  квартовая  или   поветовая   ополченская,
приходила в Збараж, он выезжал навстречу, оценивал ее взглядом и  тотчас
погружался в свои думы. Воодушевленные солдаты тянулись к  нему,  падали
ниц, взывая: "Приветствуем тебя, вождь непобедимый! Геркулес славянский!
На смерть пойдем, только прикажи!" -  он  же  отвечал:  "Низко  кланяюсь
вашим милостям!  Под  Иисусовым  все  мы  началом,  а  мой  чин  слишком
ничтожен,  чтобы  распорядителем  жизни  ваших  милостей  быть!"   -   и
возвращался к себе, и от людей запирался, в одиночестве единоборствуя  с
мыслями своими. Так продолжалось целыми днями. А  город  меж  тем  кишмя
кишел солдатами все новых и новых отрядов.  Ополченцы  с  утра  до  ночи
бражничали, слоняясь по улицам, затевая скандалы  и  свары  с  офицерами
иноземных подразделений. Регулярный  же  солдат,  чувствуя,  что  бразды
дисциплины ослабли, тоже предавался вину,  обжорству  и  игре  в  зернь.
Всякий день появлялись новые гости, а значит, устраивались новые пирушки
и гульба с горожанками. Войска заполонили все улицы;  стояли  они  и  по
окрестным деревням; а  что  коней,  оружия,  одежд,  плюмажей,  кольчуг,
мисюрских шапок, мундиров  из  всевозможных  воеводств!  Прямо  какая-то
ярмарка небывалая, куда половина Речи Посполитой  понаехала!  Вот  летит
карета господская, золоченая или пурпурная, в упряжке шесть  или  восемь
коней с плюмажами, лакеи на запятках в венгерском или  немецком  платье,
придворные янычары, татары, казаки. А вон опять же несколько  панцирных,
но без панцирей своих, сверкая шелками да бархатами, расталкивают  толпу
анатолийскими или персидскими скакунами.  Султаны  на  шапках  у  них  и
застежки плащей мерцают брызгами бриллиантов и рубинов, и всяк  уступает
им дорогу из уважения к почетнейшему полку. А  вон  у  того  палисадника
похаживает офицер лановой пехоты в новешеньком сияющем колете, с длинною
тростью в руке, с горделивостью в лице, но с заурядным сердцем в  груди.
Там  и  сям  посверкивают  гребенчатые  шлемы  драгун,  шляпы   немецких
пехотинцев,  мелькают  квадратные  фуражки  ополченцев,  башлыки,  рысьи
шапки. Челядь в разнообразной  униформе,  прислуживая,  вертится,  точно
кипятком ошпаренная. Тут улица забита возами, там -  телеги  только  еще
въезжают, душераздирающе  скрипя,  всюду  гвалт,  окрики  "поберегись!",
ругня слуг, ссоры, драки, лошадиное ржанье. Улочки поменьше так завалены
сеном да соломою, что и протиснуться по ним невозможно.
   А среди всех этих роскошных одежд,  всеми  цветами  радуги  играющих,
среди шелков, бархатов, камки, алтабасов и сверканья бриллиантов как  же
странно   выглядят   полки   Вишневецкого,   измотанные,   обносившиеся,
исхудалые,  в  заржавелых  панцирях,  выгоревшей  форме   и   заношенных
мундирах! Жолнеры самых привилегированных  подразделений  выглядят  хуже
нищих, хуже  челяди  иных  полков;  однако  все  благоговеют  перед  сей
ржавчиной и затрапезным видом, ибо это печати геройства. Война, недобрая
матерь, детей своих, точно Сатурн, пожирает, а  кого  не  пожрет,  того,
словно пес кости, изгложет. Выгоревшие эти мундиры - суть дожди  ночные,
суть походы среди бушующих стихий или в солнечном зное; ржавчина эта  на
железе - кровь нестертая: может, своя, может, вражеская, а может - та  и
другая. Так что вишневичане повсюду тон задают. Они по шинкам да постоям
только и рассказывают, а прочие только и знают, что слушают.  И  бывает,
что у кого-нибудь из слушателей аж  комок  к  горлу  подступит,  хлопнет
человек себя руками по бедрам  и  воскликнет:  "Прах  вас  бери,  судари
любезные! Вы же дьяволы - не  люди!"  А  вишневичане:  "Не  наша  в  том
заслуга, но такового военачальника, равного которому не видал еще  orbis
terrarum". И все пирушки кончаются  возгласами:  "Vivat  Иеремия!  Vivat
князь-воевода! Вождям вождь и гетманам гетман!.."
   Шляхта, как  захмелеет,  на  улицы  выскакивает  да  из  самопалов  и
мушкетов палит, а поскольку вишневичане предупреждают, что гульба только
до времени, что, мол, дай срок - и князь возьмет всех  в  руки  и  такую
дисциплину заведет, о какой, мол, вы еще и не слыхивали, - они еще более
радуются свободной минуте. "Gaudeamus  ,  покуда
можно! - кричат они. - Настанет время послушания - слушаться будем,  ибо
есть кого, ибо он не "дитына", не "латына", не "перына"!" А злополучному
князю Доминику всегда более прочих достается, потому что  смалывают  его
языки солдатские  в  муку.  Рассказывают,  что  Доминик  по  целым  дням
молится, а по вечерам в стакан глядит, и как на живот себе сплюнет,  так
один глаз приоткроет и спрашивает: "Ась?" Рассказывают еще, что на  ночь
он послабляющую траву принимает, а сражений видал ровно столько, сколько
изображено у него на шпалерах,  голландским  манером  тканных.  Тут  его
сторону не держал никто, тут его не было жаль  никому,  а  более  других
подъедали  его  те,  кто  в  явной  с  воинской  дисциплиной  находились
коллизии.
   Но даже и этих последних превосходил в  ехидстве  и  подковырках  пан
Заглоба. От болей в крестце он уже вылечился и теперь оказался  в  своей
стихии. Сколько он поедал и  выпивал  -  напрасно  и  считать,  ибо  это
превосходило  людское  представление.  За  ним  ходили  и  вокруг   него
толпились  кучки  солдат  и   шляхты,   а   Заглоба   разглагольствовал,
рассказывал и издевался над теми, кто его потчевал. Ко всему  он  еще  и
поглядывал свысока, как глядит бывалый солдат на тех,  кто  пока  только
собирался на войну, и с высот своего превосходства вещал:
   - Столько же пистолеты ваших милостей войны  знают,  сколько  монашки