Валахии долго служил - там упырей куда больше даже, чем людей, и  каждый
с ними управляться умеет. Спрыгнул я с коня и кинжалом в землю.  "Сгинь!
Пропади!" - а он охнул, ухватился за рукоять кинжала  и  по  острею  под
дернину утек. Начертил я на земле крест и поехал.
   - Неужто в Валахии упырей столько?
   - Считай, каждый второй валах как помрет  -  в  упыря  обращается,  и
валашские самые изо всех вредные. Их там бруколаками зовут.
   - А кто сильнее: дiдько или упырь?
   - Дiдько сильней, а упырь злее.  Дiдька  одолеешь,  он  тебе  служить
будет, а от упырей проку никакого  -  только  и  глядят,  где  бы  крови
напиться. Но дiдько завсегда атаман над ними.
   - А Горпына дiдьками верховодит.
   - Это точно. Покуда жива - верховодит. Не имей  она  над  ними  силы,
атаман бы ей своей зозули не отдал, бруколаки девичью  кровушку  страсть
как любят.
   - А я слыхал, им к невинной душе доступа нету.
   - К душе нету, а к телу - очень даже есть.
   - Ой, упаси господь! Она же раскрасавица прямо! Кровь с молоком! Знал
наш батько, что брать в Баре.
   Овсивой прищелкнул языком.
   - Чего и говорить. Чисто золото ляшка...
   - А мне эту ляшку жалко, - сказал молодой казак.  -  Когда  мы  ее  в
люльку клали, она белы рученьки свои сложила и так просила, так просила:
"Убий, каже, не губи, каже, нещасливо ї!"
   - Не будет ей плохо.
   Тут подъехала Горпына, и разговор оборвался.
   - Эй, молодцы, - сказала ведьма, - вот  и  Татарский  Разлог.  Да  не
бойтесь вы, здесь только одна ночь в году страшная, а Чертов  яр  и  мой
хутор уже близко.
   И вправду, скоро послышался собачий лай. Отряд  вступил  в  горловину
яра, идущего от реки под прямым  углом  и  такого  узкого,  что  четверо
конных едва могли ехать рядом. По  дну  яра,  словно  змея,  переливчато
блестя в лунном свете, быстро бежал к реке  ручеек.  По  мере  того  как
всадники продвигались вперед, крутые,  обрывистые  склоны  расступались,
образуя полого поднимающуюся, довольно большую долину, с боков замкнутую
скалами. Кое-где росли высокие деревья.  Ветра  здесь  не  было.  Долгие
черные тени от дерев ложились на землю, а на прогалинах, залитых  лунным
светом, сверкали какие-то белые округлые  и  продолговатые  предметы,  в
которых казаки, к ужасу  своему,  распознали  людские  черепа  и  кости.
Молодцы, то и дело крестясь, пугливо озирались. Внезапно вдалеке блеснул
за деревьями огонек, и тотчас прибежали две  собаки,  огромные,  черные,
страшные, с горящими как угли глазами;  завидев  людей  и  лошадей,  они
начали громко лаять. Лишь услышав голос Горпыны, они унялись  и,  тяжело
дыша и хрипя, стали бегать вокруг всадников.
   - Жуть какая, - шептали казаки.
   - Это не псы, - уверенно пробормотал старый Овсивой.
   Тем временем из-за дерев показалась хата, за нею конюшня и дальше, на
пригорке, еще какое-то строенье. Хата выглядела добротной и  просторной,
окошки ее светились.
   - Вот и мой двор, - сказала Богуну Горпына, -  а  там  мельница,  что
зерна, кроме нашего, не мелет, да я ворожиха, на воде ворожу. Поворожу и
тебе. Молодица в горнице жить будет. Может, захочешь  стены  прибрать  -
тогда лучше ее пока на другую половину перенести. Стой! Слезай с коней!
   Всадники остановились, а Горпына крикнула:
   - Черемис! Угу! Угу! Черемис!
   Какая-то фигура с пучком горящих лучин в  руке  появилась  на  пороге
хаты и, поднявши кверху огонь, молча уставилась на казаков.
   Это  был  уродливый  старик,  маленький,  почти  карлик,  с   плоским
квадратным лицом и раскосыми, узкими, как щелки, глазами.
   - Ты что за дьявол? - спросил Богун.
   - Без толку спрашиваешь - у него язык отрезан, - сказала великанша.
   - А ну, подойди поближе.
   - Слушай, - продолжала девка, - а если  княжну  на  мельницу  отнести
пока? Молодцы твои будут горницу прибирать да гвозди  заколачивать,  как
бы не разбудили.
   Казаки, спешившись, стали  осторожно  отвязывать  люльку.  Богун  сам
заботливо за всем присматривал и сам,  вставши  в  головах,  поддерживал
люльку, когда ее переносили на мельницу. Карлик  шел  впереди  и  светил
лучиной. Княжна, напоенная Горпыниным  сонным  зельем,  не  пробудилась,
только веки ее от света лучины  легонько  вздрагивали.  Лицо  в  красных
отблесках уже не казалось мертвенно-бледным. А возможно, девушку баюкали
чудные сны, ибо она улыбалась сладко во время странного  этого  шествия,
похожего на похороны. Богун смотрел  на  нее,  и  казалось  ему,  сердце
вот-вот выскочит у него из груди. "Миленька моя, пташка моя!"  -  шептал
атаман тихо  и  грозно,  хотя  прекрасные  черты  его  лица  смягчились,
тронутые пламенем любви, которая, вспыхнув, разгоралась в его  душе  все
сильнее, - так огонь, забытый  путником,  разгораясь,  охватывает  дикие
степи.
   Идущая рядом Горпына говорила:
   - Проспится - здоровой станет. Рана заживет, будет здоровая...
   - Слава богу! Слава богу! - отвечал атаман.
   Между тем возле хаты казаки стали снимать с  шести  лошадей  огромные
вьюки и выгружать ковры, парчу и прочие ценности, награбленные в Баре. В
горнице развели жаркий огонь; одни приносили ткани, другие обивали этими
тканями бревенчатые стены. Богун  не  только  позаботился  о  безопасной
клетке для своей пташки, но и решил эту клетку украсить, чтобы неволя не
показалась пташке невыносимой. Вернувшись с мельницы, он сам приглядывал
за работой. Ночь уже близилась к концу, и бледный свет  луны  померк  на
скалистых краях оврага, а в доме все еще  приглушенно  стучали  молотки.
Простая горница преображалась в богатый покой. Наконец, когда стены были
завешены, а глинобитный пол устлан коврами,  спящую  княжну  принесли  и
положили на мягкую постель.
   Потом все стихло. Только в конюшне  какое-то  время  раздавались  еще
взрывы смеха, похожего на лошадиное ржанье: это молодая ведьма,  балуясь
на сене с казаками, оделяла их тумаками и поцелуями.

Глава II

   Солнце уже высоко стояло в небе,  когда  на  следующий  день  княжна,
пробудившись ото сна, открыла очи.