княжну, которая уже поднялась с постели, но, забившись в  дальний  угол,
шептала молитву, нисколько не обращая внимания на атамана, будто  его  и
не было вовсе. Он же со своего места  следил  за  каждым  ее  движеньем,
каждый вздох ловил - и сам не знал, что с собою  делать.  Всякую  минуту
открывал рот, намереваясь завести разговор, но слова застревали в горле.
Смущало атамана бледное, немое лицо суровостью своею,  что  затаилась  в
бровях  и  устах.  Таким  его  Богун  не  видывал  прежде.  И   невольно
припомнились ему былые вечера в Разлогах, словно въяве в памяти  встали.
Вот сидят они с Курцевичами за дубовым столом. Старая княгиня подсолнухи
лущит, князья кидают кости из чарки, он же,  все  равно  как  сейчас,  с
прекрасной княжны глаз не сводит. Но в те времена и он бывал счастлив  -
в те времена, когда он рассказывал, как ходил с сечевиками в походы, она
слушала, а порой и взор черных  своих  очей  на  его  лицо  обращала,  и
малиновые ее уста приоткрывались, и видно  было,  что  рассказы  эти  ей
интересны. Теперь же и не взглянет. Тогда, бывало, когда он  на  торбане
играл, она и слушала, и глядела, а у него аж таяло сердце.  И  вот  ведь
чудеса какие: невольница, его полонянка, - приказывай, что пожелаешь!  -
но тогда он, казалось, ближе ей был, чуть ли не ровней!  Курцевичи  были
ему братья,  стало  быть,  и  она,  ихняя  сестра,  не  только  зозулей,
горлицей, милушкой чернобровой для него была, но  и  сродственницей  как
бы. А нынче сидит перед ним гордая, пасмурная, безмолвная, немилосердная
панна. Ой, закипает в нем гнев, закипает! Показать бы  ей,  как  казаком
гнушаться, но он жестокосердную эту панну  любит,  кровь  за  нее  готов
отдать, и сколько б ни вздымалась в груди ярость, всякий  раз  невидимая
рука за чуб схватит, неведомый голос гаркнет "стой!" в самое ухо. А если
и вспыхивал, как пламень, потом бился головой о землю. Тем и  кончалось.
Вот и не находит себе казачина места - чует его сердце: тяжко ей  с  ним
под одною крышей. Ну что б улыбнулась, молвила доброе слово - он бы ей в
ноги кинулся и к черту в пасть  поехал,  лишь  бы  кручину  свою,  гнев,
униженье в ляшской крови утопить бесследно. А здесь, перед этой княжною,
он раба хуже. Кабы ее не знал прежде, кабы то была взятая в какой-нибудь
шляхетской усадьбе полячка, он бы куда был смелее, но это княжна  Елена,
за которую он челом Курцевичам бил, за которую и  Разлоги,  и  все,  чем
богат, отдать рад. Тем зазорнее холопом при ней  себя  чувствовать,  тем
пуще он подле нее робеет.
   Время идет, за дверями хаты слышны голоса  казаков,  которые,  верно,
уже в кульбаках сидят и ждут атамана, а атаман муку терпит.  Яркий  свет
лучины падает на его лицо, на богатый кунтуш, на торбан, а она  хоть  бы
взглянула! Горько атаману, злоба душит, и тоскливо,  и  стыдно.  Хочется
попрощаться ласково, да страшно, боится он, что не  будет  это  прощанье
таким, какого душа желает, что уедет он с досадой, с болью, со гневом  в
сердце.
   Эх, кабы то был кто другой, а  не  княжна  Елена,  не  княжна  Елена,
ударившая себя ножом, руки на себя грозящая наложить... Да  только  мила
она ему, и чем безжалостней и надменнее, тем милее!
   Вдруг конь заржал под окошком.
   Атаман собрался с духом.
   - Княжна, - сказал он, - мне пора ехать.
   Елена молчала.
   - Не скажешь мне: с богом?
   - Езжай, сударь, с богом! - ровным голосом проговорила Елена.
   У казака сжалось сердце: этих слов он ждал,  но  сказаны  они  должны
были быть по-иному!
   - Знаю я, - молвил он, -  гневаешься  ты  на  меня,  ненавидишь,  но,
поверь, другой был бы к себе во сто  крат  злее.  Привез  я  тебя  сюда,
потому как не мог иначе, но скажи:  что  я  тебе  худого  сделал?  Вроде
обходился по чести, ровно с королевной... Неужто  такой  я  злодей,  что
словом добрым подарить не хочешь? А ведь ты в моей власти.
   - В божьей  я  власти,  -  сказала  она  с  той  же,  что  и  прежде,
серьезностью, - а за то, что  ты,  сударь,  при  мне  сдерживаешь  себя,
благодарствуй.
   - Ладно, и на том спасибо. Поеду. Может, пожалеешь еще, затоскуешь!
   Елена молчала.
   - Тяжко мне тебя здесь одну оставлять, -  продолжал  Богун,  -  тяжко
уезжать, но дело не терпит. Легче  было  бы,  когда  бы  ты  улыбнулась,
благословила от чистого сердца. Что сделать, чем заслужить прощенье?
   - Верни мне свободу, а  господь  тебе  все  простит,  и  я  прощу,  и
всяческого добра пожелаю.
   - Что ж, может, так оно еще и случится, - сказал казак, - может,  еще
пожалеешь, что ко мне была столь сурова.
   Богун   попытался   купить   прощальную   минуту   хотя   бы    ценой
неопределенного обещанья, сдерживать которое он и не думал, -  и  своего
добился: огонек надежды  сверкнул  в  очах  Елены,  и  лицо  ее  немного
смягчилось. Она сложила на груди руки и устремила  свой  ясный  взор  на
атамана.
   - Если б ты...
   - Ну, не знаю... - проговорил казак едва слышно, потому что горло его
стеснили разом и стыд, и жалость. - Пока не могу, не могу - орда стоит в
Диком Поле, чамбулы повсюду рыщут, от Рашкова добруджские татары идут  -
не могу, страшно, погоди, ворочусь вот... Я подле  тебя  дитина.  Ты  со
мной что захочешь можешь сделать. Не знаю!.. Не знаю!..
   - Да поможет тебе господь, да не оставит тебя пресвятая дева... Езжай
с богом!
   И протянула ему руку. Богун подскочил и прильнул к ней губами,  когда
же поднял внезапно голову, встретил холодный взгляд - и  выпустил  руку.
Однако, пятясь к двери, кланялся в пояс, по-казацки, на пороге  еще  бил
поклоны, пока за занавесью не скрылся.
   Вскоре говор за окном сделался громче, послышалось бряцанье оружия, а
потом и подхваченная десятком голосов песня:

   Буде слава славна
   Помiж козаками,
   Помiж другами,
   На довгiї лiта,
   До кiнця вiка...

   Голоса и конский топот все более отдалялись и затихали.

Глава IV