сами огонь подкладывать станут? Что же это будет? Иисусе! Иисусе!
   Хмельницкий тоже общественным благом прикрывается,  а  сам  только  и
делает, что против закона и власти восстает.
   Содрогание проходит по телу князя. Он заломил руки: "Ужли суждено мне
быть вторым Хмельницким, Христе боже?!"
   Но Христос голову на грудь свесил и молчит, такой горемычный,  словно
бы его вот-вот распяли.
   Князь продолжает терзаться. Если он захватит власть, а канцлер, сенат
и региментарии объявят его предателем и бунтовщиком, что же  будет?  Еще
одна усобица? А если на то пошло,  разве  же  Хмельницкий  величайший  и
грознейший враг Речи Посполитой? Ведь неоднократно обрушивались  на  нее
куда более страшные напасти, ведь, когда двести  тысяч  железных  немцев
шли под Грюнвальдом на полки Ягелловы, когда под Хотином пол-Азии  вышло
на побоище, гибель  куда  более  неминучей  казалась,  а  где  они,  эти
губительные полчища? Нет! Речь Посполитая войны не страшится, и не войны
ее сгубят. Но отчего же при таковых победах, при таковой силе  сокрытой,
такой славе она, разгромившая крестоносцев и турок, столь слабой нынче и
беспомощной стала, что перед каким-то казаком согнула колени, что соседи
рвут ее границы, что смеются над нею народы, что к голосу  ее  никто  не
прислушивается,  гневу  значения  не  придает,  а  только  погибель   ее
предвидят?
   О! Это же кичливость и амбиции магнатов, это  же  самоуправство,  это
своеволие тому причиной. Опаснейший враг - не Хмельницкий, но внутренний
беспорядок, но своеволие шляхты, но немногочисленность и  расхлябанность
войска,   горлодерство    сеймов,    дрязги,    раздоры,    неразбериха,
неповоротливость,  своекорыстие  и  непослушание,  непослушание   прежде
всего! Дерево гниет и трухлявеет с сердцевины. Проходит немного времени,
и первая буря валит его, но преступен тот, кто к  этому  руку  приложит,
проклят, кто пример подаст, проклят он и дети его до десятого колена!
   Ступай  же,  победитель  под  Немировом,  Погребищем,   Махновкой   и
Староконстантиновом,  ступай,  князь-воевода,  иди,  отнимай  власть   у
региментариев, растопчи закон и уважение к власть имущему, подай  пример
потомкам, как раздирать нутро собственной матери.
   Страх, отчаяние и безумие исказили лицо князя... Он  страшно  крикнул
и, вцепившись в собственные волосы, рухнул во прах перед Христом.
   И каялся князь, и бился достойною головою в каменный пол, а из  груди
его исторгался глухой голос:
   - Господи! Помилуй меня, грешного! Господи! Помилуй  меня,  грешного!
Господи! Помилуй меня, грешного!..
   Румяная заря уже вышла на небеса, а скоро и золотое  солнце  осветило
залу. В карнизных нишах подняли гомон воробьи и ласточки. Князь поднялся
с пола и отправился будить слугу своего, Желенского, спавшего за дверью.
   -  Беги,  -  сказал  он  ему,  -  к  вестовым  и  вели  созвать  сюда
полковников, и квартовых и ополченских, какие только есть в  замке  и  в
городе.
   Спустя два часа зала стала заполняться усатыми и бородатыми  воинами.
Из княжеских людей пришли старый Зацвилиховский, Поляновский, Скшетуский
с паном Заглобой, Вурцель, оберштер  Махницкий,  Володыёвский,  Вершулл,
Понятовский. - почти все офицеры, включая даже хорунжих,  кроме  Кушеля,
посланного в разъезд на Подолье. Из квартовых были Осинский и  Корицкий.
Многих из знатной шляхты и ополчения не удалось с перин стащить, но этих
все-таки тоже собралось немало, а среди них знать из разных  уделов,  от
каштелянов и до самих даже подкомориев...  Слышны  были  перешептывания,
разговоры - все гудело, точно в улье, а взоры были  обращены  к  дверям,
откуда должен был появиться князь.
   Но вот все смолкло. Князь появился.
   Вид его был спокоен, погож, и только покрасневшие от бессонницы глаза
да осунувшееся  лицо  свидетельствовали  о  пережитых  борениях.  Однако
погожесть эта и, можно даже сказать, приятность не могли  тем  не  менее
скрыть необычайного достоинства и несгибаемой воли.
   - Милостивые государи! - сказал он. - Нынешней ночью я вопрошал  бога
и собственную совесть, как мне надлежит поступить. Посему объявляю вашим
милостям,  а  вы  оповестите  рыцарству,  что  ради  блага  отечества  и
согласия, обязательного для всех в годину бедствий,  я  отдаю  себя  под
начало региментариев.
   Глухое безмолвие воцарилось в собрании.


   В  полдень  того  же  дня  во  дворе  замка  построились  три   сотни
Вершулловых татар, готовых отправиться в дорогу с  паном  Скшетуским.  В
самом же замке князь давал обед  рыцарству,  имевший  быть  одновременно
прощальным пиром в честь нашего героя. Его  как  жениха  посадили  возле
князя, а следующим сразу сидел пан Заглоба, поскольку известно было, что
лишь благодаря его находчивости и отваге невеста спасена  от  неминуемой
гибели. Князь был весел, ибо сбросил с сердца тяжесть, и поднимал  кубки
за здравие будущей четы. Стены и окна  дрожали  от  криков.  В  прихожих
учиняли гвалт слуги, среди которых заводилой был Редзян.
   - Милостивые государи! - сказал князь. - Пускай же третья чара  будет
за будущее потомство. Превосходное это гнездо. Дай же бог, чтобы  яблоки
не падали далеко от яблони. Пускай от этого Ястребца достойные  родителя
ястребята породятся!
   - Слава ему! Ура!
   - В знак признательности! - кричал Скшетуский,  опрокидывая  огромный
кубок мальвазии.
   - Любовь да совет! Ура!
   - Crescite et multiplicamin .
   - Уж ты, ваша милость, полхоругвишки изволь укомплектовать! - сказал,
смеясь, старик Зацвилиховский.
   - Он же вконец войско заскшетусит! Я его знаю! - крикнул Заглоба.
   Шляхта грянула смехом. Вино  разгорячило  головы.  Всюду  видны  были
раскрасневшиеся лица,  шевелящиеся  усы,  настроение  с  каждою  минутою
поднималось и улучшалось.
   - Когда так, - кричал раззадоренный пан Ян, -  то  я  вашим  милостям
должен признаться, что кукушка мне двенадцать парнишек накуковала!
   - Вот это да! Все  аисты  от  работы  посдыхают!  -  откликнулся  пан
Заглоба.
   Шляхта ответила новым взрывом смеха, и все хохотали, а по зале словно
бы грома перекатывались.
   Тут на пороге  появилась  некая  сумрачная,  покрытая  пылью  фигура,