- Ой, будить еще! С утра вот пришел одежку взять...
   - Откуда же ты явился?
   - А из Гущи.
   - Что ты там делал? Что с тобою было? Говори, рассказывай!
   - Так что, видите, ваша милость, приехали казаки в Гущу пана  воеводу
брацлавского жечь и грабить, а я там еще раньше их оказался, потому  что
приехал с отцом Патронием Лашкой, который меня от Хмельницкого в Гущу-то
увез; его же к Хмельницкому пан воевода с письмами посылал. Вот и поехал
я с ним обратно, а теперь вот казаки Гущу сожгли и отца Патрония за  его
добросердие к ним убили, что наверняка бы и с паном воеводой  случилось,
ежели бы он там находился, хотя он тоже благочестивый и великий для  них
благодетель...
   - Говори же толком и не  путай,  ничего  понять  у  тебя  невозможно.
Значит, ты у казаков, у Хмеля был, что ли?
   - Ясное дело, у казаков. Ведь они как захватили меня в Чигирине,  так
за своего и считали. Да вы одевайтесь, пожалста... Господи, какое же все
сношенное, прямо и надеть  нечего!  Ах  чтоб  тебя!..  Мой  сударь,  уж,
пожалста, пусть ваша милость не сердится, что  я  письма,  какие  вы  из
Кудака писали, в Разлогах не вручил, у меня же их злодей Богун отнял, и,
ежели бы не толстый шляхтич тот, я бы живота даже лишился.
   - Знаю, знаю. Нет на тебе вины. А толстый шляхтич тот сейчас в обозе.
Он мне рассказал, как все произошло. Он  и  панну  у  Богуна  выкрал,  и
теперь она в добром здравии в Баре пребывает.
   - О! Тогда слава богу! Я ведь тоже знал, что она Богуну не досталась.
Выходит, и свадебка не за горами.
   - Похоже, что так. Отсюда  мы,  согласно  приказу,  пойдем  сейчас  в
Тарнополь, а оттуда в Бар.
   - Слава богу всемогущему. Уж он наверняка повесится, Богун-то, ему же
и чертовка нагадала, что ту, о которой мечтает, ему не видать и что  она
ляху, мол, достанется, а лях этот, надо думать, ваша милость.
   - А это ты откуда знаешь?
   - А слышал. Видно, придется мне по  порядку  все  рассказать,  а  его
милость пускай тем временем одевается, ведь уже и завтрак для нас варят.
Как отплыл я, значит, на той чайке из Кудака,  так  плыли  мы  ужас  как
долго, потому что вверх по течению, а еще - сломалась  у  нас  чайка,  и
чинить пришлося. Плывем мы, значит, и плывем, сударь мой, плывем...
   - Плывете, плывете!.. - потерял терпение пан Ян.
   - И приплыли в Чигирин. А что там со мною  было,  про  это  уже  ваша
милость знает.
   - Про это я уже знаю.
   - Лежу я, значит, в конюшне, и в глазах у меня темно.  А  тут  сразу,
как Богун ускакал, подходит Хмельницкий с громадной армией  запорожской.
А так как  до  этого  господин  великий  гетман  наказал  чигиринцев  за
благорасположение к запорожцам и уйма народу в городе была  перебита  да
поранена, казаки и подумали, что я тоже из тех, а потому  не  только  не
добили меня, но еще и позаботились, лечить  стали  и  татарам  взять  не
позволили, хотя они им что хошь дозволяют. Пришедши я тогда в сознание и
думаю: что же делать? А злодеи эти меж тем к Корсуню пошли и  там  панов
гетманов  побили.  О  мой  любезный  сударь,  что  я  повидал,  того  не
рассказать! Они ж ничего не скрывали, бессовестные, да еще и  за  своего
меня держали. А я все думаю: бежать или не бежать? Да только  вижу,  что
правильней оно остаться, пока оказии подходящей не  подвернется.  А  как
начали  свозить  из-под  Корсуня  ковры,   сбруи,   серебро,   поставцы,
сокровища... Ой-ей, мой сударь! У меня чуть сердце не  лопнуло  и  глаза
прямо на лоб полезли. Ведь эти душегубы шесть ложек серебряных за талер,
а потом даже за кварту водки отдавали,  пуговицу  же  золотую,  или  там
застежку, или султан на шапку можно было и  за  косушку  выменять.  Тут,
значит, я думаю: разве можно теряться?.. Попользуюсь и я! Ежели приведет
бог  когда-нибудь  в  Редзяны  вернуться,  на  Подлесье,  где   родители
проживают, привезу им, ведь у них там тяжба с  Яворскими  уже  пятьдесят
лет тянется, а продолжать ее не на что. Так что накупил я,  мой  сударь,
столько всякого добра, что на двух коней навьючивать  пришлось,  полагая
это себе утешением в горестях, потому что я по  сударю  моему  жуть  как
тосковал.
   - Ой, Редзян, ты уж своего не упустишь! Везде свою корысть помнишь.
   - Если господь меня дарит, что же в том худого? Я ведь  не  краду,  а
что мне ваша милость дали кошелек на дорогу в Разлоги, так вот  он!  Мое
дело вернуть, раз я до Разлогов не доехал.
   Говоря это, Редзян отстегнул пояс, достал кошель и положил его  перед
рыцарем, на что пан Скшетуский улыбнулся и сказал:
   - Раз тебе так везло, ты, надо думать, и меня побогаче, да только  уж
держи и этот кошель.
   - Благодарствую покорно вашей милости. Кое-что есть -  бог  помог!  И
родители будут рады, и дедушка девяностолетний.  А  уж  Яворских-то  они
наверняка до последнего гроша засудят и по миру  пустят.  Вашей  милости
тоже польза от этого - я ведь про пояс тот крапчатый, который  мне  ваша
милость в Кудаке посулил, напоминать не стану, хоть он  мне  и  нравился
очень.
   - Уже ведь и напомнил! Ах  ты,  шельмец!  Сущий  lupus  insatiabilis!
 Не знаю я, где он, тот пояс,  но  раз  обещал,
подарю, не тот, так другой.
   - Покорно благодарствую  вашей  милости!  -  сказал  Редзян,  обнимая
колени хозяина.
   - Довольно об этом! Рассказывай же, что с тобой потом было.
   - Бог, значит, явил мне милость попользоваться от разбойников. Ужасно
только я страдал, не зная, что приключилось сударю моему и что  Богун  с
панною сделал. А тут вдруг говорят, что  он  в  Черкассах,  едва  живой,
князьями посеченный, лежит. Я - в Черкассы: а  вы  ж  знаете,  что  я  и
пластырь приложить умею, и раны обихаживать. А уж они меня насчет  этого
знали. Так что меня туда Донец, полковник, послал и сам со  мною  поехал
душегуба этого  выхаживать.  Тут  у  меня  от  сердца  отлегло,  я  ведь
дознался, что наша панна с тем шляхтичем сбежала.  Пошел  я,  значит,  к
Богуну. Узнает, думаю, или не узнает? А он  в  горячке  лежал,  так  что
сперва не узнал. Потом, конечно, узнал и говорит: "Ведь ты с  письмом  в
Разлоги ехал?" Я отвечаю: "Я". А он: "Значит, тебя я в Чигирине  посек?"
- "Точно так". - "Ты, значит, - говорит он, - служишь пану Скшетускому?"
Тут уж я давай врать. "Никому я уже, говорю, не служу. Обиды одни, а  не
радости на службе этой мне были, так что предпочел я на волю  к  казакам
уйти, а за вашей  милостью  уже  десять  дней,  говорю,  присматриваю  и
исцеляю успешно!" Тут он поверил и в  великую  со  мной  доверительность