- Тай годi! - выкрикнула ведьма и  залилась  зычным  смехом  -  точно
кобылица заржала.
   Смех этот зловещим эхом прокатился по оврагам.
   - Сука! - сказал атаман.
   Глаза его стали постепенно меркнуть, и он снова глубоко задумался,  а
потом заговорил словно бы сам с собою:
   - Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первым в монастырь  ворвался,  чтоб
от сброда пьяного ее уберечь, снести башку каждому, кто хоть пальцем  ее
коснется, а она себя ножом и теперь божьего свету не видит... А тронь  я
ее, опять схватится за нож или в речку прыгнет -  не  уберечь  ее  тебе,
бессчастный!
   - Лях ты душой, не казак - девку по-казацки приневолить не хочешь...
   - Кабы я лях был! - воскликнул Богун. - О, если бы я был лях!
   И, пронзенный болью, за голову обеими руками схватился.
   - Причаровала, гляжу, тебя эта полячка, - пробормотала Горпына.
   - Ой, причаровала! - печально ответил казак. - Чтоб  мне  от  шальной
пули пасть, на колу собачью жизнь окончить...  Одна  она  нужна  мне,  и
больше никто, а я ей не нужен!
   - Дурной! Она ж твоя! - сердито воскликнула Горпына.
   - Замолчи! - вскричал казак в ярости. -  А  если  она  на  себя  руки
наложит? Да я тебя разорву, себя искалечу, башку разобью об  камень,  на
людей кидаться, как пес, буду. Я бы душу за нее  отдал,  славу  казацкую
отдал, за Ягорлык убежал, людей бы своих бросил!  Хоть  на  край  света,
лишь бы с ней... С ней хочу жить, возле нее подохнуть... Вот оно как!  А
она себя ножом! И из-за кого? Из-за меня! Ножом себя, понимаешь?
   - Ничего ей не станется. Не помрет.
   - Помрет - я тебя к двери приколочу.
   - Нету над ней твоей воли.
   - Нету, нету. Пусть бы уж меня ножом пырнула, хоть  бы  убила,  и  то
лучше.
   - Глупая ляшка. Нет бы ей прилепиться к тебе по доброй воле! Где  она
краше сыщет?
   - Помоги ты мне, а я тебе дукатов горшок насыплю и в придачу еще один
- жемчугу. Мы в Баре много чего взяли, да и прежде брали.
   - Богат ты, как князь Ярема, и славен.  Говорят,  тебя  сам  Кривонос
боится.
   Казак махнул рукой.
   - Что с того, коли серце болить...
   И снова  настало  молчанье.  Берег  реки  делался  все  более  дик  и
пустынен. Белый свет луны причудливо искажал очертания скал и  деревьев.
Наконец Горпына сказала:
   - Вот оно, Вражье урочище. Дальше всем бы рядом лучше быть.
   - Почему?
   - Гиблое место.
   Они придержали коней, и минуту спустя едущие позади их догнали.
   Богун привстал в стременах и заглянул в люльку.
   - Спить? - спросил он.
   - Спить, - ответил старый казак, - солодко, як дитина.
   - Я ей сон-травы дала, - сказала ведьма.
   - Полегче, осторожно, - повторял Богун, не сводя глаз  со  спящей,  -
щоб ви її не розбудили. Мiсяць їй просто  в  личко  заглядає,  серденьку
мойому.
   - Тихо свiтить, не розбудить, - шепнул один из казаков.
   И отряд двинулся дальше. Вскоре подъехали к Вражьему урочищу. Это был
холм над самой рекой, невысокий и облый, точно круглый, лежащий на земле
щит. Луна заливала его светом, озаряя белые, разбросанные повсюду камни.
Кое-где они лежали поврозь, кое-где кучами,  словно  развалины  каких-то
строений,  остатки  разрушенных  храмов  и  замков.  Кое-где  из  земли,
наподобие кладбищенских надгробий, торчали  каменные  плиты.  Весь  холм
представлялся одной гигантской руиной. Быть может, когда-то  встарь,  во
времена Ягеллы, здесь  и  кипела  жизнь,  но  сейчас  холм  этот  и  вся
окрестность, до самого Рашкова, были глухой пустынею, в которой  селился
лишь дикий зверь да по ночам водила свои хороводы нечистая сила.
   И впрямь, едва путники одолели половину склона,  легкий  до  сих  пор
ветерок превратился в  настоящий  вихрь,  который  с  мрачным,  зловещим
свистом пронесся над взгорьем, и почудилось молодцам, будто  послышались
из развалин словно вырывающиеся  из  сгнетенных  грудей  тяжкие  вздохи,
смех, рыдания,  детский  плач  и  жалобные  стоны.  Холм  стал  оживать,
перекликаться разными  голосами.  Из-за  камней,  казалось,  выглядывали
высокие темные фигуры: диковинных очертаний тени беззвучно скользили меж
валунов, вдали мерцали во мраке, точно волчьи глаза,  какие-то  огоньки,
ко всему еще с другого конца  взгорья,  где  теснее  всего  громоздились
камни, донесся низкий горловой вой, которому другие голоса тотчас  стали
вторить.
   - Сiромахи? - прошептал молодой казак, обращаясь к старому есаулу.
   - Упыри, - ответил есаул еще тише.
   - О! Господи помилуй! - вскричали в страхе остальные, сдергивая шапки
и истово крестясь.
   Лошади начали храпеть и прясть ушами. Горпына, ехавшая впереди  всех,
вполголоса бормотала непонятные слова, будто сатанинскую молитву читала.
Лишь когда достигли противоположной оконечности взгорья, она  обернулась
и сказала:
   - Ну, все. Здесь уже тихо. Заклятьем  пришлось  отгонять,  а  то  они
голодные больно.
   Все облегченно вздохнули. Богун с Горпыной снова  поехали  вперед,  а
казаки, минуту назад боявшиеся даже перевести дух,  зашептались.  Каждый
стал вспоминать разные встречи с духами либо с упырями.
   - Когда б не Горпына, не прошли бы, - сказал один.
   - Сильна вiдьма.
   - А наш атаман и дiдька не боится. Ухом не повел, глазом не  моргнул,
только на свою зазнобу оглядывался.
   - Приключись с ним, что со мною было, не  больно  бы  хорохорился,  -
сказал старый есаул.
   - А что же с вами, отец Овсивой, приключилось?
   - Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, а  дело  было  ночью.  Еду
мимо кладбища, вдруг бачу, что-то  сзаду  с  могилы  прыг  на  кульбаку.
Оборачиваюсь: дите, бледное-бледное, аж синее!.. Видать, татары в  полон
вели с матерью и помер  младенец  неокрещенным.  Глазенки,  как  свечки,
горят, и плачет тихонечко, плачет! Перескочил с седла ко мне на спину и,
чую, кусает за ухом. О господи! Упырь, не  иначе.  Только  недаром  я  в