сорваться и лететь на розыски милой, но он об этом и не заикнулся  даже.
Кажется, добрую славу уже стяжал, князь его  любит,  а  ведь  словом  не
обмолвился, потому что долг свой знает. Это, понимаешь ли, общее дело, а
то - приватное. Не знаю, как где, хотя полагаю, везде одно и то  же,  но
чтоб у князя нашего воеводы кто-нибудь, а тем  паче  офицер,  увольнения
перед битвой просил - такого еще не бывало! Да рвись у Скшетуского  душа
на части, он с этим не пойдет к князю.
   - Римлянин он и ригорист, знаю, - сказал Заглоба, - но  если  бы  кто
князю шепнул словечко, может, он бы  и  его,  и  вас,  любезные  судари,
отпустил безо всякой просьбы.
   - Князю и на ум не придет  такое!  У  него  вся  Речь  Посполитая  на
плечах. Неужто, полагаешь,  теперь,  когда  делам  величайшей  важности,
поистине всенародным, предстоит решаться, он чьими-то личными интересами
займется? А даже если  бы,  в  чем  сомневаюсь,  по  своему  почину  дал
увольнение, ни один из нас, как бог свят, лагеря бы сейчас  не  покинул:
мы  тоже  первей  всего  не  себе  обязаны  служить,  а  отчизне   нашей
бессчастной.
   - Понимаю я все прекрасно, сударь мой, и не  первый  день  состою  на
службе, потому и сказал, что мысль эта лишь мелькнула в голове -  но  не
сказал, что она там засела. К тому же, если подумать, покуда разбойничья
рать стоит нерушима, многого нам все  равно  не  сделать,  а  вот  когда
неприятель будет разбит и, преследуемый  по  пятам,  только  о  спасении
своей шкуры заботиться станет, тогда смело можно в его ряды затесаться -
и у них языки  развяжутся  легче.  Скорей  бы  только  остальные  войска
подтянулись, не то мы под этим Чолганским Камнем вконец изведемся.  Будь
нашего князя воля, мы бы уже давно в пути находились, а  князя  Доминика
нескоро дождешься, он, видать, привалы устраивает по пять раз на дню.
   - Его в ближайшие три дня ожидают.
   - Дай-то бог поскорее! А коронный подчаший сегодня, кажется,  подойти
должен?
   - Сегодня.
   В эту минуту дверь отворилась и вошел Скшетуский.
   Черты его как будто страдание высекло из камня - таким от  них  веяло
холодом и спокойствием.
   Странно было глядеть на юное это лицо, столь суровое и серьезное, что
казалось, на нем никогда не являлась улыбка; вряд  ли  даже  бы  смерть,
коснувшись его, что-либо в этих  чертах  изменила.  Борода  у  пана  Яна
отросла до половины груди, и средь волоса, черного как  вороново  крыло,
кое-где вились серебряные нити.
   Соратники и верные его  сотоварищи  лишь  догадывались  о  страданиях
друга - по нему самому ничего нельзя было сказать. Был он ровен и с виду
спокоен, солдатскую службу нес едва ли не ревностнее обычного и  казался
полностью поглощен предстоящей войною.
   - Мы тут, сударь, о твоей беде говорили, каковую в равной мере  своей
считаем, - сказал Заглоба. - Ничто нам  не  в  радость,  бог  свидетель.
Однако бесплодны были б чувства наши, кабы  мы  тебе  единственно  слезы
лить помогали, - вот и решили кровь пролить, а бедняжку, ежели  она  еще
по земле ходит, из неволи вырвать.
   - Да вознаградит вас господь, - промолвил Скшетуский.
   -  Хоть  к  Хмельницкому  в  лагерь  с  тобой   поедем,   -   добавил
Володыёвский, с тревогой поглядывая на друга.
   - Да вознаградит вас господь, - повторил тот.
   - Мы знаем, - продолжал Заглоба, - что ты поклялся отыскать ее  живой
или мертвой, и готовы хоть сей же час...
   Скшетуский, присев на лавку, уставился в землю и не проронил в  ответ
ни слова - Заглобу аж зло взяло. "Неужто  забыть  ее  хочет?  -  подумал
старый шляхтич. - Если так, вразуми  его  всевышний!  Нету,  видать,  ни
благодарности, ни памятливости на свете. Но ничего, найдутся такие,  что
ей на выручку поспешат, - я первый, пока таскаю ноги..."
   В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только вздохами Подбипятки.
Наконец маленький Володыёвский приблизился к  Скшетускому  и  потряс  за
плечо.
   - Ты откуда? - спросил он.
   - От князя.
   - И что?
   - В ночь выхожу с разъездом.
   - Далеко?
   - Под Ярмолинцы, если дорога свободна.
   Володыёвский поглядел на Заглобу, и они без слов поняли друг друга.
   - Это в сторону Бара? - пробормотал Заглоба.
   - Мы пойдем с тобою.
   - Прежде за разрешением сходи и узнай, не предназначил ли тебе  князь
иного дела.
   - Пошли вместе. Мне еще кое о чем его спросить надо.
   - И мы с вами, - сказал Заглоба.
   Все поднялись и вышли. Княжеская квартира была  неблизко,  на  другом
конце лагеря. В передней комнате толпились офицеры из  разных  хоругвей:
войска отовсюду стекались к Чолганскому Камню, всяк спешил  под  знамена
князя. Володыёвскому пришлось подождать порядком, прежде чем они с паном
Лонгином были допущены к его светлости, зато князь сразу позволил  и  им
самим ехать, и нескольких драгун-русинов послать, чтобы те,  выдав  себя
за перебежчиков, пристали к  Богуновым  казакам  и  о  княжне  разузнать
постарались. Володыёвскому же он сказал:
   - Я сам разные дела выискиваю для твоего друга, ибо вижу, тоска в нем
засела и душу точит, а жаль мне его несказанно. Не говорил он с  вами  о
княжне?
   - Можно считать, нет. В первую минуту чуть было  не  помчался  очертя
голову к казакам, но припомнил, что  сейчас  хоругви  собираются  nemine
excepto и спасение отчизны - первая наша обязанность, потому и  к  твоей
светлости не является.  Господь  один  только  знает,  что  в  его  душе
творится.
   - И тяжкие шлет испытанья. Вижу, ты ему верный друг - береги же  его,
сударь.
   Володыёвский низко поклонился и вышел, так как в эту минуту в комнату
вошли киевский  воевода  со  старостой  стобницким,  с  паном  Денхофом,
старостой сокальским, и еще несколько высших офицеров.
   - Ну что? - спросил его Скшетуский.
   - Еду с  тобой,  только  загляну  к  своим:  надо  двух-трех  человек
кое-куда отправить.
   - Идем вместе.