и мягкой, с тусклыми днями и ясными лунными ночами. Отряд подвигался  по
ровной дороге, особенно не сторожась, - вблизи лагеря ждать нападения не
приходилось; лошади бежали резво,  впереди  ехал  наместник  с  десятком
всадников, за ним Володыёвский, Заглоба и пан Лонгинус.
   - Гляньте-ка,  братцы,  как  освещен  луною  тот  взгорок,  -  шептал
Заглоба, - словно в белый день, ей-богу. Говорят, только в войну  бывают
такие ночи, чтобы души, отлетая от тел, не разбивали в  потемках  лбы  о
деревья, как воробьи об стропила  в  овине,  и  легче  находили  дорогу.
Вдобавок нынче пятница, спасов день: ядовитым испареньям из земли выхода
нету, и нечистая сила к человеку доступа не имеет.  Чувствую,  полегчало
мне, и надежда в душу вступает.
   - Главное, мы стронулись с  места  и  хоть  что-нибудь  для  спасенья
княжны предпринять можем! - заметил Володыёвский.
   - Хуже нет горевать, сиднем сидя, - продолжал Заглоба, - а на  лошади
тебя протрясет - глядь, отчаяние спустится в пятки, а там  и  высыплется
вовсе.
   - Не верю я, - прошептал Володыёвский,  -  что  так  легко  от  всего
избавиться можно. Чувство, exemplum  <к  примеру  (лат.).>,  будто  клещ
впивается в сердце.
   - Ежели чувство подлинное, - изрек пан Лонгинус,  -  хоть  ты  с  ним
схватись, как с медведем, все равно одолеет.
   Сказавши так, литвин вздохнул - вздох вырвался из  его  переполненной
сладкими чувствами  груди,  как  из  кузнечного  меха,  -  маленький  же
Володыёвский возвел очи к небу, словно желая отыскать  среди  звезд  ту,
что светила княжне Барбаре.
   Лошади вдруг дружно зафыркали, всадники хором ответили: "На здоровье,
на здоровье!" - и все стихло, покуда чей-то печальный голос не затянул в
задних рядах песню:

   Едешь на войну, бедняга,
   Едешь воевать,
   Будешь днем рубить казака
   И под небом спать.

   - Старые солдаты сказывают:  лошадь  фыркает  к  добру,  и  отец  мой
покойный, помнится, говорил так же, - промолвил Володыёвский.
   - Что-то мне подсказывает: не напрасно мы едем, - ответил Заглоба.
   - Ниспошли, господи, и поручику бодрости  душевной,  -  вздохнул  пан
Лонгинус.
   Заглоба же вдруг  затряс  головою,  как  человек,  который  не  может
отделаться от назойливой мысли, и, не выдержав, заговорил:
   - Меня другая точит забота: поделюсь-ка я, пожалуй, с вами, а то  уже
невмоготу стало. Не заметили ли вы, любезные судари, что с некоторых пор
Скшетуский - если, конечно, не напускает  виду  -  держится  так,  будто
меньше всех нас спасеньем княжны озабочен?
   - Где там! - возразил Володыёвский. - Это у него нрав такой: по  себе
показывать ничего не любит. Никогда он другим и не был.
   - Так-то оно так, однако припомни, сударь: как бы мы его ни  ободряли
надеждой,  он  и  мне,  и  тебе  отвечал  столь  negligenter  <небрежно,
равнодушно (лат.).>, точно речь шла о  пустячном  деле,  а,  видит  бог,
черная бы то была с его стороны неблагодарность: бедняжка столько по нем
слез пролила, так исстрадалась, что и пером не описать.  Своими  глазами
видел.
   Володыёвский покачал головою.
   - Не может такого быть, что он от  нее  отступился.  Хотя,  верно,  в
первый раз, когда дьявол этот ее увез из Разлогов, сокрушался  так,  что
мы за его mens опасались, а теперь  куда  более  сдержан.  Но  если  ему
господь даровал душевный покой и сил прибавил - оно к лучшему.  Мы,  как
истинные друзья, радоваться должны.
   Сказав  так,  Володыёвский  пришпорил  коня  и  поскакал   вперед   к
Скшетускому, а Заглоба некоторое время ехал в молчании подле Подбипятки.
   - Надеюсь, сударь, ты разделяешь мое мнение, что, если  б  не  амуры,
куда меньше зла творилось на свете?
   - Что всевышним предначертано, того не избегнешь, - ответил литвин.
   - Никогда ты впопад не ответишь. Где Крым, а где Рим! Из-за чего была
разрушена Троя, скажи на милость? А нынешняя война разве не из-за  рыжей
косы?  То  ли  Хмельницкий  Чаплинскую  возжелал,   то   ли   Чаплинский
Хмельницкую, а нам за их греховные страсти платить головою!
   - Это любовь нечистая,  но  есть  и  высокие  чувства,  приумножающие
господню славу.
   - Вот теперь ваша милость в самую точку попал.  А  скоро  ли  сам  на
сладкой сей  ниве  начнешь  трудиться?  Я  слыхал,  тебя  перед  походом
опоясали шарфом.
   - Ох, братушка!.. Братушка!..
   - В трех головах, что ль, загвоздка?
   - Ах! В том-то и дело!
   - Тогда послушай меня: размахнись хорошенько  да  снеси  разом  башку
Хмельницкому, хану и Богуну.
   - Кабы они пожелали в  ряд  стать!  -  мечтательно  произнес  литвин,
возводя очи к небу.
   Меж тем Володыёвский долго ехал рядом со Скшетуским, молча поглядывая
из-под шлема на безжизненное лицо друга,  а  потом  его  стремени  своим
коснулся.
   - Ян, - сказал он, - понапрасну ты размышлениями себя терзаешь.
   - Не размышляю я, молюсь, - ответил Скшетуский.
   - Святое это и премного похвальное дело,  но  ты  ж  не  монах,  чтоб
довольствоваться одной молитвой.
   Пан Ян медленно повернул страдальческое свое лицо к  Володыёвскому  и
спросил глухим, полным смертной тоски голосом:
   - Скажи, Михал, что мне осталось иного, как не постричься в монахи?..
   - Тебе осталось ее спасти, - ответил Володыёвский.
   - К чему я и буду стремиться до последнего вздоха. Но даже если отыщу
живой, не будет ли поздно? Помоги мне, господи! Обо  всем  могу  думать,
только не об этом. Сохрани, боже, мой разум! Нет у  меня  иных  желаний,
кроме как вырвать ее из окаянных рук,  а  потом  да  обрящет  она  такой
приют, каковой  и  я  для  себя  найти  постараюсь.  Видно,  не  захотел
господь... Дай мне помолиться, Михал, а кровоточащей раны не трогай...
   У  Володыёвского  сжалось  сердце;  хотелось  ему  утешить  приятеля,
ободрить надеждой, но слова застревали в горле, и  ехали  они  дальше  в
глухом  молчании,  только  губы  Скшетуского  шевелились  быстро,  шепча