невесту мою в Бар увез из Разлогов. Там я ее и нашел, а теперь что ж! На
свадьбу бы тебя пригласить надлежало, да только не сегодня ей быть и  не
завтра - сейчас война, а ты в годах уже, не доживешь, может случиться.
   Заглоба, несмотря на весь ужас своего положения, навострил уши.
   - На свадьбу? - пробормотал он.
   - А ты думал? - продолжал Богун. - Что я, мужик какой  -  девицу  без
попа неволить или не стать меня на то, чтобы в Киеве обвенчаться? Не для
мужика ты ее в Бар привел, а для гетмана и атамана...
   "Хорошо!" - подумал Заглоба.
   После чего повернул голову к Богуну и молвил:
   - Прикажи меня развязать.
   - Полежи, полежи, тебе  ехать  скоро,  а  старому  человеку  не  грех
отдохнуть перед дорогой.
   - Куда ж ты меня везти хочешь?
   - Ты мой друг, и повезу я тебя к другому своему дружку, к  Кривоносу.
Уж мы с ним позаботимся, чтоб тебе хорошо было.
   - Жарко мне будет! - буркнул шляхтич, и опять мурашки забегали у него
по телу.
   Подумав, он заговорил снова:
   - Знаю я, ты на меня зло таишь, а понапрасну, видит бог,  понапрасну.
Жили мы с тобой вместе? Жили, и не один в  Чигнрине  выпили  жбан  меду,
потому как я тебя возлюбил, ровно сына, за удаль твою и отвагу - второго
такого рыцаря не сыскать во всей Украине.  Вот  так-то!  Когда  я  тебе,
скажи, поперек становился? Не поехал бы тогда с тобою в Разлоги, мы б по
сей день пребывали в доброй приязни. А зачем поехал? Из  расположения  к
тебе только. И не осатаней ты, не пореши тех несчастных, господь не даст
соврать: никогда б я у тебя не стал на дороге. Что за  радость  в  чужие
дела мешаться! Чем кому другому, уж лучше бы тебе девушка досталась.  Но
когда ты вознамерился взять ее  басурманским  манером,  во  мне  совесть
заговорила: дом-то как-никак шляхетский. Ты бы  сам  на  моем  месте  не
поступил иначе. Я тебя мог на тот свет  отправить  с  большею  для  себя
корыстью - а ведь не сделал этого, не сделал! Потому что шляхтич,  да  и
позорно это. Постыдись и ты  надо  мною  глумиться  -  знаю  я,  что  ты
замыслил. И без того девушка в твоих руках - чего же ты от меня  хочешь?
Разве ж я ее - сокровище твое - не берег как зеницу ока? Ты  ее  уважил,
значит, не потерял совесть и рыцарской дорожишь  честью,  но  как  потом
руку ей подашь, обагренную моею невинной кровью?  Как  скажешь:  я  того
человека, что тебя сквозь  сонмища  холопов  и  татар  провел,  мученьям
предал? Поимей же  стыд,  освободи  меня  из  пут  этих,  верни  отнятую
вероломством свободу. Молод ты еще и не знаешь, что тебя в жизни ждет, а
за мою смерть господь тебя покарает: лишит того, что тебе всего дороже.
   Богун поднялся со скамьи, белый от ярости, и, приблизясь  к  Заглобе,
проговорил сдавленным от бешенства голосом:
   - Ах ты, свинья поганая, да я с  тебя  велю  три  шкуры  содрать,  на
медленном огне изжарю, к стене приколочу, разорву в клочья!
   И в  припадке  безумия  схватился  за  висевший  у  пояса  нож,  сжал
судорожно в кулаке рукоятку - и вот уже острие сверкнуло у Заглобы перед
глазами, но атаман сдержал себя, сунул нож обратно в ножны и крикнул:
   - Эй, ребята!
   Шестеро запорожцев вбежали в горницу.
   - Взять это ляшское падло и в хлев кинуть. И чтоб глаз не спускали!
   Казаки подхватили Заглобу, двое за руки и за ноги, третий -  сзади  -
за волосы, и, вытащив из горницы, пронесли через весь майдан  и  бросили
на навозную кучу в стоящем поодаль хлеве. После чего дверь  закрылась  и
узника окружила кромешная темнота - лишь в щели между бревнами да сквозь
дыры в соломенной крыше кое-где сочился слабый ночной свет. Через минуту
глаза Заглобы привыкли ко мраку. Он огляделся вокруг  и  увидел,  что  в
хлеву нет ни свиней, ни казаков. Голоса  последних,  впрочем,  явственно
доносились из-за всех четырех стен. Видно,  хлев  был  плотно  обставлен
стражей, и тем не менее Заглоба вздохнул облегченно.
   Прежде всего, он был жив. Когда Богун сверкнул над ним ножом,  он  ни
на секунду не усомнился, что настал его последний час, и препоручал  уже
душу  богу,  в  чрезвычайном,  правда,  страхе.  Однако,  видно,   Богун
приуготовил ему смерть поизощреннее. Он не только отмстить жаждал, но  и
насладиться мщением тому, кто возлюбленную у него отнял, бросил тень  на
его молодецкую славу, а самого его выставил на посмешище, спеленав,  как
младенца. Весьма печальная перспектива открывалась  перед  Заглобой,  но
покамест он утешался мыслью, что еще жив, что, вероятно, его  повезут  к
Кривоносу и лишь там подвергнут пыткам, - а стало быть, впереди  у  него
еще дня два, а то и побольше, пока же он лежит себе одинешенек в хлеву и
может в ночной тишине какой-нибудь фортель придумать.
   То была единственная хорошая сторона дела, но, когда Заглоба о дурных
подумал, мурашки снова забегали у него по телу.
   Фортели!..
   - Кабы в этом хлеву кабан или свинья валялись, - бормотал Заглоба,  -
им куда было б легче - небось бы к собственной сабле вязать их никто  не
подумал. Скрути так самого  Соломона,  и  тот  не  мудрей  своих  штанов
окажется или моей подметки. Господи, за что  мне  такое  наказанье!  Изо
всех, кто живет на свете, я с одним этим  злодеем  меньше  всего  мечтал
повстречаться - и на тебе, привалило счастье: как раз его-то и встретил.
Ох, и выделает он мою шкуру - помягче лучшего сукна. Попадись я  к  кому
другому - тотчас бы объявил, что пристаю к смуте, а потом бы  дал  деру.
Но и другой навряд ли б поверил, а об этом  и  говорить  не  стоит!  Ой,
недаром сердце в пятки уходит. Черт меня сюда принес  -  о  господи,  ни
рукой шевельнуть, ни ногою... О боже! Боже!
   Минуту  спустя,  однако,  подумал  Заглоба,   что,   имея   руки-ноги
свободными, легче было б какой-нибудь фортель  измыслить.  А  что,  если
все-таки попытаться? Только б вытащить из-под колен саблю,  а  там  дело
пойдет проще. Но как ее вытащить? Перевернулся на бок - без  толку...  И
тогда он погрузился в раздумье.
   А подумав, начал раскачиваться на собственном хребте все  быстрей  да
быстрей и с каждым движеньем перемещался вперед на полдюйма.  Ему  стало
жарко, чуприна взмокла хуже, чем в пляске; временами он  останавливался,
чтобы передохнуть или когда ему чудилось, кто-то идет к двери,  и  снова
начинал с новым пылом, пока наконец не уперся в стену.
   Тогда он стал  действовать  по-другому:  не  на  хребте  качаться,  а
перекатываться с боку  на  бок;  сабля  при  этом  всякий  раз  кончиком
легонько ударялась об стену и понемногу  высовывалась  из-под  колен,  а
рукоять тянула ее вниз, к земле.
   Запрыгало сердце в груди у Заглобы: он увидел, что  этот  путь  может