остальные либо полегли в бою, либо остались, раненные, на месте схватки,
а кое-кто еще блуждал по оврагам и очерету, не зная,  что  делать,  куда
бежать, в какую сторону податься. Да  и  от  собравшейся  вокруг  Богуна
ватаги  немного  было  проку:  после  погрома  люди  его,  перепуганные,
растерявшиеся, при первой тревоге норовили обратиться в бегство. А  ведь
молодцев он подобрал одного к одному: лучше во всей Сечи сыскать было бы
трудно. Но казаки не знали, что Володыёвский ударил на них с такой малой
силой и разгромил лишь потому, что внезапно напал на спящих и  неготовых
к отпору, - они нисколько не сомневались, что если  не  с  самим  князем
повстречались, то, по крайней мере, с сильным, в несколько  раз  большим
по численности  отрядом.  Богун  на  стенку  лез:  раненый,  истоптанный
копытами, больной, избитый, он еще и заклятого врага упустил из  рук,  и
славу свою запятнал, его же молодцы, которые накануне  разгрома  хоть  в
Крым, хоть в пекло, хоть на самого князя готовы были слепо за ним  идти,
теперь разуверились в своем  атамане,  поникли  духом  и  о  том  только
думали, как бы спасти свою шкуру. А ведь  он  сделал  все,  что  атаману
сделать надлежало, ничего не упустил, стражей хутор обставил,  а  привал
устроил лишь потому,  что  лошади,  которые  из-под  Каменца  почти  без
роздыху шли, никак  не  могли  продолжать  путь.  Но  Володыёвский,  чья
молодость прошла в стычках с татарами  и  набегах,  как  волк  подкрался
ночью к дозорным, скрутил их,  прежде  чем  они  успели  выстрелить  или
вскрикнуть, - и обрушился на отряд так, что он, Богун,  в  одних  только
шароварах да в рубахе унес ноги. Стоило атаману об  этом  подумать,  как
ему свет немил становился, голова шла кругом и отчаянье, словно  бешеный
пес, рвало душу. Он, который  на  Черном  море  турецкие  галеры  топил,
который до самого Перекопа татар по  пятам  гнал  и  у  хана  на  глазах
предавал огню улусы, он, который у князя под боком, под самыми  Лубнами,
вырезал в Василевке целый  регимент,  -  вынужден  был  бежать  в  одной
рубахе, с непокрытой головой и без сабли, ибо и саблю потерял в стычке с
маленьким рыцарем. Потому на привалах и ночлегах, когда никто на него не
глядел, атаман хватался за голову и кричал: "Где моя  слава  молодецкая,
где моя подруга сабля?" И от собственного крика в  дикое  помешательство
впадал и напивался до потери человеческого облика, а тогда  рвался  идти
на князя, против всей его  рати  -  и  погибнуть,  навеки  расстаться  с
жизнью.
   Он-то рвался - да молодцы не хотели. "Хоть убей, батьку, не  пойдем!"
- угрюмо отвечали они на отчаянные его призывы,  и  тщетно  в  припадках
безумия замахивался он на них саблей, стрелял из пистолетов так, что  им
порохом опаляло лица, - не хотели идти, и все тут.
   Можно сказать, земля уходила из-под ног атамана - и это  еще  был  не
конец его бедам. Опасаясь возможной погони, он не решился идти прямо  на
юг, а, считая, что, быть может,  Кривонос  уже  снял  с  Каменца  осаду,
повернул на восток и...  наткнулся  на  отряд  Подбипятки.  Чуткий,  как
журавль, пан Лонгинус не дал себя застать врасплох,  первый  на  атамана
ударил и разбил тем легче, что казаки не желали драться, а затем  погнал
навстречу Скшетускому, тот же довершил  разгром,  так  что  Богун  после
долгих скитаний в степях, без добычи и без "языков", потеряв почти  всех
своих  молодцев,  с  каким-нибудь  десятком  людей  бесславно  явился  к
Кривоносу.
   Но неистовый  Кривонос,  не  знающий  снисхождения  к  тем  из  своих
подчиненных,  которых  постигла  неудача,  на  сей  раз  не  разгневался
нисколько. Он по собственному опыту знал, каково иметь дело с  Иеремией,
и потому принял Богуна ласково, утешал его и успокаивал, а когда  атаман
свалился в жестокой горячке, приказал ухаживать  за  ним,  и  лечить,  и
беречь пуще глаза.
   Между тем четыре княжеских рыцаря, посеяв всеместно страх и смятенье,
благополучно возвратились в  Ярмолинцы,  где  задержались  на  несколько
дней, чтобы дать роздых людям  и  лошадям.  Остановились  все  на  одной
квартире и там поочередно отчитались Скшетускому, что с кем приключилось
и каких кто добился успехов, а затем уселись за бутылкой  доброго  вина,
чтобы  излить  душу  в  дружеской  беседе   и   взаимное   удовлетворить
любопытство.
   Тут уж Заглоба никому  не  дал  вымолвить  слова.  Не  желая  слушать
других, он требовал, чтобы слушали только его;  оказалось,  однако,  что
ему и вправду более, нежели другим, есть о чем рассказать.
   - Любезные судари! - витийствовал он. - Я попал в плен -  что  верно,
то верно! Но фортуна, как известно, изменчива. Богун  всю  жизнь  других
бил, а час пришел - мы его побили. Да-да, на войне  так  всегда  бывает!
Сегодня со щитом, завтра на щите - обычное дело. Но Богуна господь за то
и покарал, что на нас, сладко спящих сном праведных, напасть осмелился и
разбудил нагло. Хо-хо! Он думал страху на меня нагнать  гнусными  своими
речами, но я его, любезные судари, так отбрил, что  он  вмиг  присмирел,
смешался и выболтал больше, чем самому хотелось. Впрочем, что тут  долго
рассказывать?.. Не попадись я в плен, мы бы с паном Михалом так легко их
не одолели; я говорю "мы", ибо в заварухе сей magna pars fui  <я  принял
значительное участие (лат.). -  Вергилий.>  -  до  смерти  повторять  не
устану.  Дай  мне  бог  здоровья!  Теперь  слушайте  дальше:  по   моему
разуменью, не наступи мы с паном Михалом атаману  на  пятки,  неизвестно
еще, каково бы пришлось пану Подбипятке, да  и  пану  Скшетускому  тоже;
короче: не погроми мы его, он бы нас погромил - а почему так не сталось,
в ком, скажите вы мне, причина?
   - А ваша милость истинно как лиса, -  заметил  пан  Лонгинус.  -  Тут
хвостом вильнешь, там увернешься и завсегда сухим из воды выйдешь.
   - Глуп тот пес, что за своим хвостом бежит: и догнать не  догонит,  и
порядочного ничего не учует,  а  вдобавок  нюх  потеряет.  Скажи  лучше,
сударь, сколько ты людей потерял?
   -  Двенадцать  всего-навсего,  да  несколько  ранены,  казаки  и   не
больно-то отбивались.
   - А ваша милость, пан Михал?
   - Не более тридцати - мы их врасплох застали.
   - А ты, пан поручик?
   - Столько же, сколько пан Лонгинус.
   - А я двоих. Извольте теперь сказать: кто лучший полководец? То-то  и
оно! Мы сюда зачем приехали? По  княжескому  велению  вести  собирать  о
Кривоносе; вот я вам и  доложу,  любезные  господа,  что  первый  о  нем
проведал, причем из наивернейшего источника - от самого Богуна,  так-то!
Отныне мне известно, что Кривонос еще под Каменцем стоит,  но  об  осаде
больше не помышляет - потому как обуян страхом. Это de publicis <о делах
общественных (лат.).>, но я еще кое-что разузнал, от  чего  сердца  ваши
должны возликовать безмерно, а молчал до поры, поскольку  хотел  с  вами