- Pereat! Pereat! - гремело под сводами.
   Подчаший - бледный, с каплями холодного пота  на  лбу  -  вскочил  со
своего места,  а  грозного  вида  фигуры  уже  приближались  к  почетным
седалищам, к алтарю, уже слышалось зловещее:
   - Сюда его давайте!
   Князь, видя, к чему клонится дело, встал и простер десницу.
   Толпа сдержала свой пыл и, полагая, что он хочет говорить,  мгновенно
стихла.
   Но князь хотел только рассеять  бурю  и  страсти  утишить,  чтобы  не
допустить пролития крови в храме, когда же увидел,  что  опасный  момент
миновал, снова опустился на свое место.
   Двумя стульями далее, рядом с  киевским  воеводой,  сидел  несчастный
подчаший: седая голова его поникла на грудь, руки бессильно упали,  а  с
губ, прерываемые рыданиями, сорвались слова:
   - Господи! За грехи мои принимаю крест со смиреньем!
   Старец мог возбудить жалость в самом  очерствелом  сердце,  но  толпа
обычно жалости не знает: вновь там и сям поднялся шум, и тут вдруг встал
воевода киевский, дав рукою знак, что просит слова.
   Воевода известен был как соратник Иеремии, разделивший с ним не  одну
победу, поэтому слушали его со вниманьем.
   А он обратился  к  князю,  заклиная  его  в  трогательных  словах  не
отказываться от булавы и без колебаний стать на  защиту  отчизны.  Когда
отечество в опасности, да закроет закон недремлющее свое око, да  спасет
его от гибели не поименованный вождем, а тот, кто поистине  сделать  сие
способен.
   - Прими ж булаву, непобедимый вождь! Прими и спаси - и не только град
этот, а всю нашу отчизну. Ее устами я, старец, тебя молю, а со мной  все
сословия, все мужи, женщины и дети. Спаси! Спаси!
   Тут произошел случай, тронувший все  сердца:  к  алтарю  приблизилась
женщина в траурных одеждах и, бросив к ногам князя золотые  украшения  и
еще какие-то драгоценности, упала перед ним  на  колени  и  воскликнула,
громко рыдая:
   - Прими, князь, достояние наше! Жизнь тебе  вверяем,  спаси!  Отврати
погибель.
   Глядя на нее, сенаторы, воины, а за ними и все в толпе разрыдались, и
словно из одной груди вырвавшийся вопль сотряс стены костела:
   - Спаси!
   Князь закрыл лицо руками, а когда отнял ладони, в глазах его блестели
слезы. И все же Иеремия колебался: если он примет булаву, не  умалит  ли
это достоинства Речи Посполитой?!
   Тут встал коронный подчаший.
   - Я стар, - сказал он, - и раздавлен стыдом и горем. Я имею право  от
непосильного бремени отказаться и возложить его на более надежные плечи.
Посему перед этим распятьем, перед  лицом  всего  рыцарства  тебе  отдаю
булаву - бери ее без колебаний.
   И  протянул  Вишневецкому  этот  символ  власти.  На  минуту   тишина
сделалась такая, что слышно было, как пролетит  муха.  Наконец  раздался
голос Иеремии. Он произнес торжественно:
   - За грехи мои - принимаю.
   Исступление охватило собравшихся. Толпа, ломая  скамьи,  бросилась  к
Вишневецкому, дабы припасть к его коленам, кинуть под ноги драгоценности
и деньги.  Весть  молнией  облетела  весь  город.  Воинство,  ошалев  от
радости, кричало, что желает идти на Хмельницкого, на татар  и  султана.
Горожане уже не о сдаче думали, а о защите до последнего вздоха.  Армяне
добровольно понесли деньги в ратушу, когда до пожертвований еще  и  дело
не дошло, евреи в синагоге шумно благодарили своего бога, пушки с  валов
пальбой возвестили радостную новость, на  улицах  стреляли  из  пищалей,
самопалов и  пистолетов.  Приветственные  крики  не  смолкали  до  утра.
Случайному человеку могло показаться, что город отмечает  торжество  или
великий праздник.
   А меж тем трехсоттысячное вражье войско - более  многочисленное,  чем
армии,  которые  могли  выставить  немецкий  император  или  французский
король, и более дикое, чем полчища Тамерлана, с часу на час должно  было
подступить к городским стенам.

Глава Х

   Спустя неделю, утром 6 октября, по Львову разнеслась весть  столь  же
ошеломительная, сколь и пугающая: князь Иеремия,  забрав  большую  часть
войска, тайно покинул город и ушел в неизвестном направленье.
   Перед палатами архиепископа собрались толпы. Поначалу никто не  хотел
верить своим ушам. Солдаты утверждали, что если князь и уехал с  большим
отрядом, то  лишь  для  того,  чтобы  оглядеть  окрестности.  Оказалось,
говорили, что  перебежчики  распустили  ложные  слухи,  будто  к  городу
подходит Хмельницкий и татарское войско: ведь с 26 сентября  прошло  уже
десять дней, а неприятель  даже  не  показался.  Князь,  видно,  захотел
воочию убедиться, близка ли опасность,  и,  проверив  слух,  обязательно
вернется. Впрочем, несколько полков он оставил и к обороне все готово.
   Так оно и  было  на  самом  деле.  Необходимые  распоряжения  отданы,
каждому определено его место, пушки втащены на валы.  Вечером  прибыл  с
пятьюдесятью  драгунами  ротмистр   Чихоцкий.   Его   тотчас   обступили
любопытные, но он с  толпой  говорить  не  стал  и  отправился  прямо  к
генералу  Арцишевскому;  они   вызвали   Грозваера   и,   посовещавшись,
направились в ратушу. Там Чихоцкий объявил перепуганным советникам,  что
князь не вернется.
   У  советников  в  первую  минуту  опустились  руки,  а  чьи-то   уста
осмелились  даже  произнести  слово  "изменник".   Но   тогда   поднялся
Арцишевский, старый военачальник, прославившийся  ратными  подвигами  на
голландской службе, и обратился к собравшимся в ратуше с такою речью:
   - Ушей моих кощунственное слово коснулось, которое не дай бог  никому
повторить: даже отчаяние тут служить оправданьем не может. Князь уехал и
не вернется - это правда! Но какое вы имеете право требовать  от  вождя,
на чьи плечи возложена забота о спасении всей отчизны, чтобы он  защищал
только ваш город? Что будет, если  неприятель  окружит  здесь  последние
силы  Речи  Посполитой?  Ни  съестных  припасов,  ни  оружия  для  столь
многолюдного войска в городе нет, и потому скажу я вам, - а моему  опыту
вы можете верить, - чем большие силы оказались бы  заперты  в  городских
стенах, тем меньше сумели бы мы продержаться, голод одолел бы нас прежде
неприятеля. Хмельницкому не  столько  город  ваш  нужен,  сколько  князь
самолично; когда он узнает, что князя здесь нет, что тот собирает  новое