толпились солдаты и шляхта, с любопытством глядя на величайшего  воителя
Речи Посполитой. Немало сыпалось и приветственных возгласов, на  которые
князь отвечал любезно, так как, во-первых, по натуре своей был  к  людям
весьма  расположен,  а  во-вторых,  любезностью   рассчитывал   привлечь
побольше сторонников для королевича Карла, в чем и преуспевал  благодаря
одному своему виду.
   С не  меньшим  любопытством  глазела  толпа  на  княжьи  хоругви,  на
"русинов", как их называли. Воины не были уже так оборваны  и  истощены,
как после константиновской битвы: по распоряжению князя в Замостье  всем
была выдана новая форменная одежда, и тем не менее на них  смотрели  как
на заморское диво, ибо  в  представлении  жителей  ближайших  к  столице
окрестностей русины явились с другого конца света. Каких только чудес не
рассказывали о таинственных степях и дремучих лесах, где такие  богатыри
родятся, не  уставая  восхищаться  их  загорелыми  лицами,  выдубленными
ветрами  с  Черного  моря,  твердостью  взгляда  и  суровостью   облика,
заимствованной у диких соседей.
   После  князя  более  всего  взоров  обращалось  к  Заглобе,  который,
заметив, каким окружен восхищением, поглядывал  вокруг  так  надменно  и
гордо, так страшно вращал глазами, что в толпе  немедленно  зашептались:
"Вон, верно, из них самый доблестный рыцарь!" Иные говорили: "Вон, из-за
кого, видно, бессчетно душ с  телами  рассталось.  Вот  змий  свирепый!"
Когда подобные слова достигали ушей Заглобы, он старался принять вид еще
более грозный, дабы не показать, сколь в душе доволен.
   Иногда он что-нибудь говорил в ответ, иногда отпускал острое  словцо,
особенно на счет воинов из литовских наемных хоругвей, где  товарищам  в
тяжелой кавалерии полагалось носить на плече золотую нашивку, а в легкой
- серебряную. "Не все то золото, что блестит!" - кричал кое-кому из  них
Заглоба, и не один рыцарь, засопев, хватался за  саблю,  скрипя  зубами,
однако, смекнув, что  насмешник  служит  у  русского  воеводы,  в  конце
концов, плюнув, отказывался от намерения затеять драку.
   Вблизи Варшавы толпа сделалась такою плотной, что всадники и  экипажи
уже едва ползли по  дороге.  Съезд  обещал  быть  многолюдней  обычного,
поскольку даже шляхта с отдаленных  -  русских  и  литовских  -  окраин,
которая  ради  самих  выборов  не  стала  бы  в  эдакую  даль  тащиться,
устремилась в Варшаву собственной безопасности ради. Решающий  день  был
еще не близок - только-только начались первые собрания сейма,  -  однако
каждому хотелось попасть в столицу за месяц, а то и  за  два  до  сроку,
чтобы получше устроиться, кому-то о себе напомнить, у  кого-то  поискать
покровительства, съесть и выпить свое у знати, наконец,  после  сельских
трудов насладиться столичной жизнью.
   Князь с грустью смотрел из окна кареты на толпы рыцарей, шляхтичей  и
солдат, на богатство и пышность уборов, размышляя о том, какие пропадают
силы, сколько можно бы выставить  войска!  Почему  же  Речь  Посполитая,
могучая, богатая и многолюдная, имеющая славных воинов в  изобилии,  при
всем том слаба настолько, что не может справиться с одним Хмельницким да
татарвой дикой? Почему? Силе Хмельницкого  проще  простого  было  бы  не
меньшую силу противопоставить, если б все это воинство, вся эта шляхта с
ее челядью и богатством, бессчетные эти  полки  и  хоругви  общему  делу
пожелали служить столь же ревностно, сколь  приватным  своим  интересам.
"Иссякают доблести в Речи Посполитой, - думал  князь,  -  порча  могучее
тело точит! Тает былая отвага - сладкую праздность, а  не  ратные  труды
возлюбил воитель и шляхтич!" Князь отчасти был прав,  хотя  о  слабостях
Речи Посполитой судил только как вождь и воин, которому всех бы хотелось
повести на врага, обучив военному  делу.  Доблесть  не  иссякла,  что  и
доказано было, когда вскоре стократ более страшные войны  стали  грозить
Речи Посполитой. Отечеству требовалось нечто большее, а что - князь-воин
не представлял себе  в  ту  минуту,  зато  хорошо  понимал  его  недруг,
коронный канцлер, более искушенный, нежели Иеремия, политик.
   Но вот в сизо-голубой дали замаячили  островерхие  башни  Варшавы,  и
рассеялись  думы  князя.  Он  сделал  надлежащие  распоряжения,  которые
дежурный  офицер  тотчас  передал  Володыёвскому,  начальнику   эскорта.
Выполняя приказ, маленький рыцарь повернул  прочь  от  Анусиной  кареты,
подле которой гарцевал всю дорогу, и поскакал к значительно  поотставшим
хоругвям, чтобы выровнять строй и к городу подойти  в  строгом  порядке.
Однако не проехал он и двух десятков  шагов,  как  услыхал,  что  кто-то
спешно  его  догоняет.  Володыёвский  оглянулся:  то  был  пан  Харламп,
ротмистр легкой кавалерии виленского воеводы и воздыхатель Анусин.
   Пан Михал придержал коня, сразу смекнув, что не  миновать  стычки,  а
истории подобного свойства он любил всей душою. Харламп же, поравнявшись
с ним, долго не открывал рта, а  лишь  сопел  и  усами  шевелил  грозно,
видно, не зная, с чего начать. Наконец он промолвил:
   - Мое почтение, пан драгун!
   - Привет тебе, пан вестовой!
   - Как ты, сударь, вестовым смеешь меня  называть,  меня,  товарища  и
ротмистра? - возопил Харламп, скрежеща зубами.
   Володыёвский принялся подбрасывать в воздух чекан, который  держал  в
руке, все внимание, казалось, сосредоточа на том,  чтобы  после  каждого
оборота снова поймать его за рукоятку, и ответил словно бы с неохотой:
   - А я по нашивкам службу не различаю.
   - Ваша милость оскорбляет все товарищество, к коему сам  принадлежать
не достоин.
   - Это еще почему? - с глуповатым видом спросил Володыёвский.
   - Потому что в иноземном полку служишь.
   - Успокойся, сударь, - сказал маленький рыцарь, - хоть я  и  служу  в
драгунах, но к  товариществу  принадлежу,  причем  не  в  легкой  состою
кавалерии, а в тяжелой самого русского воеводы, посему  изволь  говорить
со мной как с равным, а то и как со старшим <Товарищ  тяжелой  кавалерии
не подчинялся даже генералу  войск  иноземного  строя;  напротив:  часто
генерал бывал поставлен в подчинение  к  товарищу;  во  избежание  этого
генералы  и  офицеры  иноземных  полков  старались   одновременно   быть
товарищами польских войск. Таким товарищем был и Володыёвский.  (Примеч.
автора.)>.
   Харламп поостыл малость, поняв, что ему, вопреки его  предположениям,
попался твердый орешек, но зубами скрипеть не перестал, ибо хладнокровие
пана Михала только еще пуще его озлило, и наконец сказал:
   - Как ваша милость смеет мне поперек становиться?
   - Эге, сударь, ты, я гляжу, ссоры ищешь?
   - Может, и  ищу.  Послушай,  -  наклонясь  к  пану  Михалу,  произнес
Харламп, понизив голос,  -  я  тебе  уши  отрублю,  если  не  прекратишь
подъезжать к панне Анне.