наши, - молвил Володыёвский. - По правде сказать,  я  и  не  думал  тебе
заступать дорогу. На этой дорожке ты повстречаешь кое-кого другого - вот
тогда держись, а я тебе не помеха.
   - Как так?
   - Слово чести.
   - Помиритесь, друзья, - взывали Селицкие и Кушель.
   - Ладно, будь по-вашему, - сказал Харламп, раскрывая объятья.
   Володыёвский упал  в  объятья  ротмистра,  и  бывшие  недруги  звучно
расцеловались, аж эхо прокатилось по песчаным холмам; при  этом  Харламп
приговаривал:
   - Ох, чтоб тебя, ваша милость! Каково  этакую  громадину  отделал!  А
ведь и он саблей владел недурно.
   - Вот уж не думал, что он такой фехтовальщик! И где только  выучился,
интересно?
   Тут всеобщее внимание обратилось вновь к лежащему на  земле  атаману,
которого Ельяшенко  тем  временем  перевернул  лицом  кверху  и,  плача,
пытался обнаружить в нем признаки жизни. Лицо Богуна трудно было  узнать
под коркой быстро запекшейся на  холодном  ветру,  вытекшей  из  ран  на
голове крови. Рубаха на груди тоже была вся залита кровью, однако  жизнь
еще не оставила атамана. Он, видно, был в предсмертной конвульсии:  ноги
вздрагивали да скребли песок скрюченные как когти пальцы. Заглоба глянул
и только рукой махнул.
   - Получил свое! - сказал он. - С божьим прощается светом.
   - Ой! Этот уже не жилец, - промолвил, поглядев на лежащее тело,  один
из Селицких.
   - Еще бы! Надвое почти что рассечен.
   - Да, таких  рыцарей  не  часто  встретишь,  -  пробормотал,  покачав
головой, Володыёвский.
   - Не мне рассказывай, - отозвался Заглоба.
   Меж тем Ельяшенко вознамерился поднять и унести несчастного  атамана,
но напрасно, потому как немолод был и тщедушен, а Богун  -  едва  ли  не
исполинского  росту.  До  корчмы  было  несколько  верст,  а  казак  мог
преставиться в любую минуту; видя это, есаул обратился к шляхтичам.
   - Пане! - воскликнул он, складывая просительно руки. - Заради спаса и
святой-пречистой поможiте! Не дайте, щоб вiн  тутки  щез  як  собака.  Я
старий, не здужаю, а люде далеко...
   Шляхтичи переглянулись. Озлобления против Богуна в их сердцах уже  не
осталось.
   - И впрямь негоже его здесь бросать как собаку, - первым  пробормотал
Заглоба. - Коли приняли вызов, значит, он для нас уже не мужик, а  воин,
каковому всяческая надлежит помощь. Кто со мной  его  понесет,  любезные
господа?
   - Я, - ответил Володыёвский.
   - Кладите на мою бурку, - предложил Харламп.
   Минуту  спустя  Богун  уже  лежал   на   бурке   Харлампа.   Заглоба,
Володыёвский, Кушель и Ельяшенко ухватились  каждый  за  свой  конец,  и
шествие,  замыкаемое  Селицкими  и  Харлампом,  медленно  двинулось   по
направлению к корчме.
   - Живучий, черт, еще шевелится, - пробормотал Заглоба. - Господи,  да
скажи мне кто, что я с ним нянчиться  буду  и  на  руках  таскать,  я  б
таковые слова за издевку принял! Чересчур  мягкое  у  меня  сердце,  сам
знаю, да себя переделать не можно! Еще и раны ему  перевяжу...  Надеюсь,
на этом свете нам больше не  встретиться:  пускай  хоть  на  том  добром
вспомянет!
   - Думаешь, не выкарабкается? - спросил Харламп.
   - Он-то? Да я за его жизнь гроша ломаного не  дам.  Видно,  так  было
написано на роду, а от судьбы не уйдешь: улыбнись ему  счастье  с  паном
Володыёвским, от моей бы руки погибнул. Впрочем,  я  рад,  что  так  оно
получилось, - и без того уже меня душегубцем безжалостным  прозывают.  А
что прикажете делать, если вечно кто-нибудь мешается  под  ногами?  Пану
Дунчевскому пришлось отступного  заплатить  пятьсот  злотых,  а  русские
имения, сами знаете, нынче не приносят доходу.
   - Да, там у вас все подмели вчистую, - сказал Харламп.
   - Уф! Тяжелешенек наш казак - дух сперло!.. -  продолжал  Заглоба.  -
Вчистую подмели - это верно, но я все ж надеюсь, сейм воспомоществованье
окажет, не то хоть  зубы  клади  на  полку...  Ох,  и  тяжел,  дьявол!..
Гляньте-ка, ваши милости, опять кровавит. Беги, пан Харламп, к  корчмарю
да вели намять хлеба с паутиной. Покойничку нашему не больно поможет, но
рану перевязать - всякого христианский долг, все ж  ему  помирать  будет
легче. Живей, сударь!
   Харламп поспешил вперед, и, когда атамана наконец  внесли  в  корчму,
Заглоба,  не  мешкая,  со  знанием  дела  и  большой  сноровкою  занялся
перевязкой. Он остановил кровь, залепил раны, после чего, обратившись  к
Ельяшенке, молвил:
   - А в тебе, старик, здесь нужды нету. Скачи быстрее в Заборов, проси,
чтоб к его высочеству допустили, и письмо отдай, да расскажи, что видел,
- все в точности опиши, как было. Соврешь, я  узнаю,  потому  как  у  их
королевского высочества в большом доверье, и голову тебе повелю  снести.
И Хмельницкому кланяйся: он меня знает  и  любит.  Похороним  мы  твоего
атамана как должно, а ты делай свое дело, да остерегайся темных углов  -
еще прибьют где-нибудь ненароком, не успеешь и объяснить, кто  таков  да
зачем едешь. Будь здоров! И пошевеливайся!
   - Дозволь, ваша милость, остаться, хотя бы покуда он не остынет.
   - Езжай, говорят тебе! - грозно  сказал  Заглоба.  -  Не  то  прикажу
мужикам  силком  в  Заборов  доставить.  И  привет  не  забудь  передать
Хмельницкому.
   Ельяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба  объяснил  Харлампу  и
Селицким:
   - Казака я нарочно отправил - нечего ему здесь делать... А ежели  его
и вправду по дороге прирежут, что легко может статься, всю вину ведь  на
нас свалят. Заславцы да прихвостни канцлера первые  крик  подымут,  что,
мол,  люди  русского  воеводы,  преступив   закон,   вырезали   казацкое
посольство. Но ничего, умная голова  сто  голов  кормит!  Нас  шелопутам
этим, дармоедам, гладышам голыми руками не взять, да и вы,  судари,  при
надобности засвидетельствуете, как все было на деле, и подтвердите,  что
он сам нас вызвал. Еще нужно здешнему войту наказать,  чтобы  его  земле
предал. Они знать не знают, кто он таков: сочтут шляхтичем  и  похоронят
по чести. И нам, пан Михал, пожалуй, пора ехать  -  должно  еще  реляцию
князю-воеводе представить.
   Хриплое дыхание Богуна прервало разглагольствования Заглобы.