правах и законах, зато жаждущих  добычи  и  крови.  Комиссаров,  правда,
сопровождала сотня конвоя под  командой  Брышовского,  кроме  того,  сам
Хмельницкий,  предвидя,  каково  им  может  прийтись,   прислал   своего
полковника Донца с четырьмя сотнями казаков. Однако  и  такое  охранение
весьма было ненадежно: дикие толпы час  от  часу  множились  и  зверели.
Стоило кому-нибудь из конвойных  или  челяди  на  минуту  отделиться  от
остальных, и человек тот пропадал бесследно.  Послы  были  точно  жалкая
кучка путников, окруженная стаей голодных волков. Так  проходили  дни  и
недели, а на ночлеге в Новоселках  всем  и  вовсе  стало  казаться,  что
пробил последний час. Драгунский конвой и отряд Донца с вечера  в  самом
настоящем бою отстаивали жизнь комиссаров, а те, шепча отходную молитву,
препоручали свои души богу. Кармелит Лентовский всем поочередно отпускал
прегрешенья, а ветер стучал в  окна,  из-за  которых  доносились  жуткие
вопли, отзвуки выстрелов, сатанинский хохот, звяканье кос, возгласы: "На
погибель!" и требования выдать  воеводу  Киселя,  который  был  особенно
ненавистен черни.
   Страшная то была ночь  и  долгая,  как  всякая  ночь  зимою.  Воевода
Кисель, подперев голову рукой, несколько часов уже сидел неподвижно.  Не
смерти боялся он, ибо со времени  отъезда  из  Гущи  настолько  устал  и
обессилел, так был  бессонницею  истерзан,  что  смерть  встретил  бы  с
распростертыми  объятьями,  -  нет,  душу  его   снедало   беспредельное
отчаянье. Ведь не кто иной, как он, чистокровный русин, первый  вызвался
на роль миротворца в этой беспримерной войне. Он выступал везде и всюду,
в сенате и на сейме, как самый ярый сторонник трактатов, он  поддерживал
политику канцлера и примаса и горячее  других  осуждал  Иеремию,  будучи
искренне убежден, что действует во благо казачества и  Речи  Посполитой.
Всей  своей  пылкой  душою  верил  он,  что  переговоры,  уступки   всех
умиротворят, исцелят, успокоят, - и именно сейчас,  в  эту  долгожданную
минуту, везя Хмельницкому булаву,  а  казачеству  согласие  на  уступки,
усомнился во всем: увидел явственно тщетность своих  усилий,  узрел  под
ногами зияющую пустотой бездну.
   "Неужто им ничего, кроме крови, не  надо?  Неужто  не  нужны  никакие
свободы, кроме свободы жечь и грабить?"  -  думал  в  отчаянии  воевода,
сдерживая разрывавшие его благородную грудь стоны.
   - Голову Киселеву! Голову Киселеву! На погибель! - кричала толпа.
   Воевода  без  колебаний  принес  бы  им  в  дар  свою   всклокоченную
белоснежную голову, если б не последние крупицы веры, что и черни  этой,
и всему казачеству потребно нечто другое, большее - а иначе не будет  ни
им, ни Речи Посполитой спасенья. Да откроет им  на  это  глаза  грядущий
день!
   И когда он думал так, проблеск подкрепляющей дух надежды рассеивал на
мгновенье мрак, порожденный отчаянием, и  несчастный  старец  принимался
себя уговаривать, что чернь - это еще не все казачество и не Хмельницкий
с его полковниками и, быть может, все-таки начнутся переговоры.
   Но много ли от них будет проку, пока полмиллиона мужиков  не  сложили
оружья? Не растает  ли  согласие  с  первым  дуновением  весны,  подобно
снегам, что ныне покрывают степь?..
   И в который уж раз вспоминались воеводе слова Иеремии: "Милость можно
оказать лишь побежденным", - и мысль его снова погружалась  во  тьму,  а
под ногами разверзалась пропасть.
   Меж тем перевалило за полночь. Крики  и  пальба  несколько  поутихли,
зато вой ветра усилился, на дворе бушевала снежная буря, уставшие толпы,
видно, начали расходиться по домам, и у комиссаров  немного  отлегло  от
сердца.
   Войцех Мясковский, львовский подкоморий, поднялся со скамьи, послушал
у окна, занесенного снегом, и молвил:
   - Видится мне, с божьей помощью еще доживем до завтра.
   - Может, и Хмельницкий пришлет подмогу - с  этим  охранением  нам  не
дойти, - заметил Смяровский.
   Зеленский, подчаший брацлавский, усмехнулся горько:
   - Кто скажет, что мы посланцы мира!
   -  Случалось  мне,  и  не  раз,  посольствовать  у  татар,  -  сказал
новогрудский хорунжий, - но такого я в жизни не видывал.  В  нашем  лице
Речь Посполитая злее унижена, нежели под Корсунем и Пилявцами. Оттого  я
и говорю: поехали, милостивые господа, обратно, о переговорах  нечего  и
думать.
   - Поехали, - как эхо повторил  каштелян  киевский  Бжозовский.  -  Не
суждено быть миру - пусть будет война.
   Кисель поднял веки и упер остекленелый взгляд в каштеляна.
   - Желтые Воды, Корсунь, Пилявцы! - глухо проговорил старец.
   И умолк, а за ним умолкли и остальные -  лишь  Кульчинский,  киевский
скарбничий, начал громко молиться, а ловчий Кшетовский, схватясь  руками
за голову, повторял:
   - Что за времена! Что за времена! Смилуйся над нами, боже.
   Вдруг дверь распахнулась,  и  в  горницу  вошел  Брышовский,  капитан
драгун епископа познанского, командовавший конвоем.
   - Ясновельможный воевода, - доложил он, - какой-то казак хочет видеть
панов комиссаров.
   - Пусть войдет, - ответил Кисель. - А чернь разошлась?
   - Ушли. К завтрему посулили вернуться.
   - Очень буйствовали?
   - Страшно как, но Донцовы казаки положили человек пятнадцать.  Завтра
обещаются нас спалить живыми.
   - Ладно, зови этого казака.
   Минуту спустя дверь отворилась, и на  пороге  стал  высокий  человек,
заросший черной бородою.
   - Ты кто таков? - спросил Кисель.
   - Ян Скшетуский, гусарский поручик князя русского воеводы.
   Каштелян Бжозовский, Кульчинский и ловчий  Кшетовский  повскакали  со
скамей. Все они прошлый год были  с  князем  под  Староконстантиновом  и
Махновкой и прекрасно знали пана Яна;  Кшетовский  даже  ему  приходился
свойственником.
   - Правда! Правда! Да это же Скшетуский! - повторяли они в один голос.
   - Что ты здесь делаешь? Как  смог  до  нас  добраться?  -  спрашивал,
обнимая его, Кшетовский.
   - В крестьянском платье, как видите, - отвечал Скшетуский.
   -  Ваша  милость,  -  воскликнул,  обращаясь   к   Киселю,   каштелян
Бжозовский, - это самый доблестный рыцарь из хоругви  русского  воеводы,
прославленный среди всего войска.
   - Рад  душевно  его  приветствовать,  -  сказал  Кисель,  -  поистине